Подпишитесь на нас в социальных сетях

закрыть
чат чат
свернуть развернуть
Ответить
через вконтакте
через фейсбук
через твиттер
через google

Авторизация подтверждает, что вы ознакомлены с
пользовательским соглашением

Вот такой текст отправится вам на стену, его можно редактировать:
с картинкой
Отправить
в Фейсбук в Вконтакте в Твиттер

Что чувствуют приговоренные
к смертной казни?

Достоевский, Набоков, Камю и другие
о переживаниях смертников

ВОС продолжает размышлять о смертной казни. Теперь мы собрали отрывки из 12 произведений литературы, посвященные чувствам осужденных на смерть. 

Виктор Гюго

«Последний день приговоренного к смерти» (1829)

Опубликованная анонимно повесть Гюго написана в форме дневника человека, которому вынесен смертный приговор. В произведении подробно описан тюремный быт и изложены мысли героя о насущном и будущей казни, однако из текста точно не ясно, какое преступление совершил осужденный. Книга быстро нашла отклик в обществе и имела феноменальный успех.


«Пробило четверть второго.
Вот что я ощущаю сейчас:
Жестокую головную боль, озноб в спине и жар в висках. Всякий раз, как я встаю или наклоняюсь, мне кажется, будто в голове у меня переливается какая-то жидкость и мозг мой бьется о стенки черепа.
Судорожная дрожь проходит по всему телу, и перо часто выпадает из рук, как от гальванического толчка.
Глаза словно разъедает дым. Локти ломит.
Еще два часа и три четверти, и я буду исцелен».

Стендаль

«Красное и черное» (1830)

Роман о жизни и судьбе амбициозного, но крайне самонадеянного Жюльена Сореля, желающего стать вторым Наполеоном и выбиться из низов. Из ревности герой покушается на свою возлюбленную и в конце концов попадает на эшафот. Несмотря на возможность избежать сурового наказания, Сорель не оспаривает приговор, так как считает, что достиг в жизни всего, и благородно принимает участь.


«Жюльен был уже почти не в состоянии переносить тяжкий воздух каземата. На его счастье, в тот день, когда ему объявили, что он должен умереть, яркое солнце заливало все кругом своим благодатным светом, и Жюльен чувствовал

себя бодрым и мужественным. Пройтись по свежему воздуху было для него таким сладостным ощущением, какое испытывает мореплаватель, когда он после долгого плавания, наконец, ступает на сушу. "Ничего, все идет хорошо, — сказал он себе, — я не дрожу".

Никогда еще голова эта не была настроена столь возвышенно, как в тот миг, когда ей предстояло пасть. Сладостные мгновения, пережитые некогда в вержийских лесах, теснились в его воображении с неодолимой силой.

Все совершилось очень просто, благопристойно и с его стороны без малейшей напыщенности.

За два дня он сказал Фуке:

— Какое у меня будет душевное состояние, за это я не могу поручиться; этот каземат до того отвратителен, здесь такая сырость, что меня временами бьет лихорадка и я впадаю в какое-то беспамятство; но страха у меня нет. Этого они не дождутся — я не побледнею».

Федор Достоевский

«Идиот» (1869)

Достоевский знал, каково это — быть приговоренным к смерти, собрать всю волю в кулак, чтобы вынести это испытание, и узнать о помиловании за несколько мгновений до казни. Писателя приговорили к смерти по делу петрашевцев в 1849 году, но в последний момент приговор был смягчен. Пережитое автором «Идиота» отразилось в рассказе главного героя.


«Этот человек был раз взведен, вместе с другими, на эшафот, и ему прочитан был приговор смертной казни расстрелянием, за политическое преступление.

Минут через двадцать прочтено было и помилование, и назначена другая степень наказания; но однако же в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут, или по крайней мере четверть часа, он прожил под несомненным убеждением, что через несколько минут он вдруг умрет. Мне ужасно хотелось слушать, когда он иногда припоминал свои тогдашние впечатления, и я несколько раз начинал его вновь расспрашивать. Он помнил все с необыкновенною ясностью и говорил, что никогда ничего из этих минут не забудет. Шагах в двадцати от эшафота, около которого стоял народ и солдаты, были врыты три столба, так как преступников было несколько человек. Троих первых повели к столбам, привязали, надели на них смертный костюм (белые, длинные балахоны), а на глаза надвинули им белые колпаки, чтобы не видно было ружей; затем против каждого столба выстроилась команда из нескольких человек солдат. Мой знакомый стоял восьмым по очереди, стало быть, ему приходилось идти к столбам в третью очередь. Священник обошел всех с крестом. Выходило, что остается жить минут пять, не больше. Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть. Он очень хорошо помнил, что сделал именно эти три распоряжения и именно так рассчитал. Он умирал двадцати семи лет, здоровый и сильный; прощаясь с товарищами, он помнил, что одному из них задал довольно посторонний вопрос и даже очень заинтересовался ответом. Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет думать: ему все хотелось представить себе, как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто же? Где же? Все это он думал в эти две минуты решить! Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце, Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольется с ними...

Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего не было для него в это время тяжело, как беспрерывная мысль: "Что если бы не умирать! Что если бы воротить жизнь, — какая бесконечность! все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!" Он говорил, что эта мысль у него наконец в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтоб его поскорей застрелили».

Иван Тургенев

«Казнь Тропмана» (1870)

В 1870 году Тургенев присутствовал на казни 21-летнего механика Жана-Батиста Тропмана, осужденного за убийство целой семьи, и написал по мотивам увиденного небольшой рассказ.


«Замечено, что осужденные на казнь по объявлении им приговора либо впадают в совершенную бесчувственность и как бы заранее умирают и разлагаются; либо рисуются и бравируют; либо, наконец, предаются отчаянию, плачут, дрожат, умоляют о пощаде... Тропман не принадлежал ни к одному из этих трех разрядов — и потому озадачил даже самого г. Клода. Скажу кстати, что если бы Тропман стал вопить и плакать, нервы мои наверное бы не выдержали и я убежал бы. Но при виде этого спокойствия, этой простоты и как бы скромности — все чувства во мне — чувство отвращения к безжалостному убийце, к извергу, перерывавшему горла детей в то время, когда они кричали: maman! maman! — чувство жалости, наконец, к человеку, которого смерть уже готовилась поглотить, — исчезли и потонули в одном: в чувстве изумления. Что поддерживало Тропмана? То ли, что он хотя не рисовался, — однако все же "фигурировал" перед зрителями, давал нам свое последнее представление; врожденное ли бесстрашие, самолюбие ли, возбужденное словами г. Клода, гордость борьбы, которую надо было выдержать до конца, — или другое, еще не разгаданное чувство?.. Это тайна, которую он унес с собой в могилу». 

Леонид Андреев

«Рассказ о семи повешенных» (1908) 

Прототипами главных героев стали члены Летучего боевого отряда партии социалистов-революционеров Северной области, которые были приговорены к смертной казни за покушение на министра юстиции.


«К ночи стало страшно. Прежде Янсон ощущал ночь просто как темноту, как особенное темное время, когда нужно спать, но теперь он почувствовал ее таинственную и грозную сущность. Чтобы не верить в смерть, нужно видеть и слышать вокруг себя обыкновенное: шаги, голоса, свет, щи из кислой капусты, а теперь все было необыкновенное, и эта тишина, и этот мрак и сами по себе были уже как будто смертью.

И чем дальше тянулась ночь, тем все страшнее становилось. С наивностью дикаря или ребенка, считающих возможным все, Янсону хотелось крикнуть солнцу: свети! И он просил, он умолял, чтобы солнце светило, но ночь неуклонно влекла над землею свои черные часы, и не было силы, которая могла бы остановить ее течение. И эта невозможность, впервые так ясно представшая слабому мозгу Янсона, наполнила его ужасом: еще не смея почувствовать это ясно, он уже сознал неизбежность близкой смерти и мертвеющей ногою ступил на первую ступень эшафота.

День опять успокоил его, и ночь опять напугала, и так было до той ночи, когда он и сознал и почувствовал, что смерть неизбежна и наступит через три дня, на рассвете, когда будет вставать солнце.

Он никогда не думал о том, что такое смерть, и образа для него смерть не имела, — но теперь он почувствовал ясно, увидел, ощутил, что она вошла в камеру и ищет его шаря руками. И, спасаясь, он начал бегать по камере».

Теодор Драйзер

«Американская трагедия» (1925)

Героя романа Клайда Гриффитса обвиняют в убийстве его же девушки и приговаривают к смерти, поэтому значительная часть романа посвящена судебному процессу над Гриффитсом и его будням в заключении, где в ожидании казни он наблюдает, как вокруг преступники замаливают грехи в «доме смерти», а после лишаются жизни на электрическом стуле. 


«Паскуале вдруг начал молиться и молился, не переставая, день и ночь. Потом оказалось: его предупредили, что ему предстоит умереть на следующей неделе. После этого он стал ползать по камере на четвереньках, целовать пол и лизать ноги Христа на небольшом бронзовом распятии. Несколько раз навещали его брат и сестра, только что приехавшие из Италии, и для свидания с ними его водили в старый Дом смерти. Но кругом шептались, что помраченный разум Паскуале уже не может воспринять никаких родственных утешений».

«Клайда бьет страшная, леденящая дрожь. Он не смеет даже думать, не то что плакать. Значит, вот как это бывает... Задергивают зеленые занавеси. А потом… потом... Паскуале нет больше. Трижды мигнул свет. Это когда пропускали ток, ясно. Как он молился все эти ночи! Как стонал! Сколько бил земных поклонов! И ведь только минуту назад он был еще жив — шел вон там, по коридору. А теперь умер. А когда-нибудь и он... он сам... разве можно поручиться, что этого не будет? Разве можно?

Он лежал ничком, уткнувшись лицом в подушку, и неукротимо дрожал».

Владимир Набоков

«Приглашение на казнь» (1935)

Главный герой Цинциннат Ц. осужден за «гносеологическую гнусность» и приговорен к смерти на плахе. Но он не знает ничего о сроке исполнения приговора, поэтому томится в мучительном ожидании своего последнего дня и ведет дневник.


«Еще мгновение. Мне самому смешно, что у меня так позорно дрожат руки, — но остановить это или скрыть не могу, — да, они дрожат, и все тут. Мои бумаги вы уничтожите, сор выметете, бабочка ночью улетит в выбитое окно, — так что ничего не останется от меня в этих четырех стенах, уже сейчас готовых завалиться. Но теперь прах и забвение мне нипочем, я только одно чувствую — страх, страх, постыдный, напрасный...

Цинцинната, вдруг отвыкшего, увы, ходить, поддерживал м-сье Пьер и солдат с мордой борзой. Очень долго карабкались по лестницам, — должно быть, с крепостью случился легкий удар, ибо спускавшиеся лестницы, собственно, поднимались и наоборот. Сызнова потянулись коридоры, но более обитаемого вида, то есть наглядно показывавшие — либо линолеумом, либо обоями, либо баулом у стены, — что они примыкают к жилым помещениям. В одном колене даже пахнуло капустой. Далее прошли мимо стеклянной двери, на которой было написано: "анцелярия", и после нового периода тьмы очутились внезапно в громком от полдневного солнца дворе.

Во время всего этого путешествия Цинциннат занимался лишь тем, что старался совладать со своим захлебывающимся, рвущим, ничего знать не желающим страхом. Он понимал, что этот страх втягивает его как раз в ту ложную логику вещей, которая постепенно выработалась вокруг него, и из которой ему еще в то утро удалось как будто выйти. Самая мысль о том, как вот этот кругленький, румяный охотник будет его рубить, была уже непозволительной слабостью, тошно вовлекавшей Цинцинната в гибельный для него порядок. Он вполне понимал все это, но, как человек, который не может удержаться, чтобы не возразить своей галлюцинации, хотя отлично знает, что весь маскарад происходит у него же в мозгу, — Цинциннат тщетно пытался переспорить свой страх, хотя и знал, что, в сущности, следует только радоваться пробуждению, близость которого чуялась в едва заметных явлениях, в особом отпечатке на принадлежностях жизни, в какой-то общей неустойчивости, в каком-то пороке всего зримого, — но солнце было все еще правдоподобно, мир еще держался, вещи еще соблюдали наружное приличие».

Жан-Поль Сартр

«Стена» (1939)

Троим заключенным выносят смертный приговор: на рассвете их расстреляют. В ожидании своей участи герои рассуждают о смерти и времени и пытаются понять, в чем же суть жизни. Заканчивается все неожиданно.


«Маленький Хуан начал голосить. Он заламывал руки и кричал:

— Я не хочу умирать, не хочу умирать!

Простирая руки, он бегом пересек подвал, рухнул на циновку и зарыдал. Том взглянул на него помутневшими глазами: чувствовалось, что у него нет ни малейшего желания утешать. Да это было и ни к чему; хотя мальчик шумел больше нас, его страдание было менее тяжким. Он вел себя как больной, который

спасается от смертельной болезни лихорадкой. С нами было куда хуже.

Он плакал, я видел, как ему было жалко себя, а о самой смерти он, в сущности, не думал. На мгновение, на одно короткое мгновение мне показалось, что я заплачу тоже, и тоже от жалости к себе. Но случилось обратное: я взглянул на мальчика, увидел его худые вздрагивающие плечи и почувствовал, что стал бесчеловечным — я был уже не в состоянии пожалеть ни себя, ни другого. Я сказал себе: ты должен умереть достойно».

Альбер Камю

«Посторонний» (1942)

Дебютная повесть автора о нелегкой судьбе 30-летнего француза Мерсо, приговоренного к смерти. Автор выразил идею произведения в неожиданной форме: «В нашем обществе любой, кто не плачет на похоронах матери, рискует быть приговоренным к смерти».


«А днем меня преследовали мысли о помиловании. Мне думается, что я извлек из них самое лучшее заключение. Я оценивал, насколько убедительно мое ходатайство, делал выводы из своих рассуждений. Я всегда исходил из самого худшего: в помиловании мне отказано. "Ну что я… я умру". Раньше, чем другие, — это несомненно. Но ведь всем известно, что жизнь не стоит того, чтобы цепляться за нее. В сущности, не имеет большого значения, умрешь ли ты в тридцать пли в семьдесят лет, — в обоих случаях другие-то люди, мужчины и женщины, будут жить, и так идет уже многие тысячелетия. Все, в общем, ясно. Я умру — именно я, теперь пли через двадцать лет. Но всегда, к смущению моему, меня охватывала яростная вспышка радости при мысли о возможности прожить еще двадцать лет. Оставалось только подавить этот порыв, представив себе, что за мысли были бы у меня через двадцать лет, когда мне все-таки пришлось бы умереть. Раз уж приходится умереть, то, очевидно, не имеет большого значения, когда и как ты умрешь».

Альбер Камю

«Размышления о гильотине» (1957)

Трактат, в котором автор приводит объективные аргументы против смертной казни и (весьма обобщенно) описывает ощущения приговоренных к смерти.


«Смертник часто ведет себя тем благопристойнее, чем больший страх его мучает. Он заслуживает похвал со стороны прессы лишь потому, что его страх или чувство беспомощности настолько сильны, что полностью лишают его воли. Поймите меня правильно. Некоторые осужденные, политические или уголовники, встречают смерть достойно, и о них следует говорить с подобающим уважением. Но большинство из них не разжимают рта просто-напросто от страха и кажутся невозмутимыми лишь потому, что скованны ужасом, и, по-моему, эта дышащая жутью немота достойна еще большего уважения».

Джон Гришэм

«Камера» (1994)

Главный герой Сэм Кэйхолл стал жертвой собственного прошлого. Еще недавно он был бравым членом ку-клукс-клана, а сегодня его ошибочно обвиняют в совершении теракта против юриста, защищавшего права негритянского населения, и выносят ему смертный приговор.


«Не сводя глаз с лица Наджента, Сэм спросил:

— Могу я проститься с друзьями?

Пауза. Инструкция однозначно требовала переместить осужденного в "комнату сосредоточения", о последней прогулке по коридору в ней не говорилось ни слова. Но полковник все же решился:

— Давай. Только быстро.

Сэм сделал несколько шагов, быстро пожал трясущуюся руку Проповедника и двинулся дальше, к камере Гарри Скотта.

Стоя в углу, тихо плакал Ральф Гриффин. Никогда больше не увидит он Сэма. Вместе с Наджентом Адам провожал взглядом деда: тот на мгновение останавливался напротив решеток, чтобы прошептать два слова каждому из сидельцев. Самым долгим вышло прощание с Гуллитом. Джей-Би рыдал в голос.

Сэм дошел до конца коридора, развернулся и, считая шаги, тронулся в обратный путь. Приблизившись к Надженту, скомандовал:

— Вперед!»

Стивен Кинг

«Зеленая миля» (1996)

Сюжет «Зеленой мили» не знает только ленивый, но на всякий случай напомним. В блок Е федеральной тюрьмы «Холодная гора», где содержатся приговоренные к казни на электрическом стуле, поступает Джон Коффи. Огромный, но безобидный, словно ребенок, Коффи перед исполнением приговора успевает помочь не одному человеку и убедить надзирателей в своей невиновности. Но ничего уже не изменить.


— «Ты, мистер Ховелл и другие боссы хорошо относились ко мне, — сказал Джон Коффи. — Я знаю, ты очень переживаешь, но теперь можешь не переживать. Потому что я сам ХОЧУ уйти, босс.

Я попытался возразить, но не смог. А он смог. И речь, которую он произнес, была самой длинной из всего когда-либо сказанного при мне.

— Я так устал от боли, которую слышу и чувствую, босс. Я устал от дорог, устал быть один, как дрозд под дождем. Устал от того, что никогда ни с кем мне не разделить компанию и не сказать, куда и зачем мы идем. Я устал от ненависти людей друг к другу. Она похожа на осколки стекла в мозгу. Я устал от того, что столько раз хотел помочь и не мог. Я устал от темноты. Но больше всего от боли. Ее слишком много. Если бы я мог сам со всем покончить! Но я не могу».

«Джон снова облизнул губы, а потом ясно произнес. Пять слов:

— Мне жаль, что я такой.

— Так и должно быть! — закричала мать двух погибших девочек. — Ты, чудовище, так и должно быть! Будь ты проклят!

Глаза Джона обратились ко мне. Я не прочел в них ни протеста, ни надежды на рай, ни надежды на покой.

Как бы мне хотелось увидеть хоть что-нибудь из этого. Как хотелось! Но я заметил там лишь страх, унижение, незавершенность и непонимание. Это были глаза затравленного, испуганного зверька».

{"width":100,"columns":12,"padding":0,"line":80}

Черный ВОС

Дорогие читатели. Чтобы бороться с цензурой и ханжеством российского общества и отделить зерна от плевел, мы идем на очередной эксперимент и создаем хуторок свободы — «Черный ВОС». Здесь вас ждут мат, разврат, зависимости и отклонение от общепринятых норм. Доступ к бесстыдному контенту получат исключительные читатели. Помимо новой информации они смогут круглосуточно сидеть в чате, пользоваться секретными стикерами и получат звание боярина. Мы остаемся изданием о России, только теперь сможем рассказать и о самых темных ее сторонах.

Как попасть на «Черный ВОС»?

Инвайт получат друзья редакции, любимые читатели, те, кто поделится с нами своими секретами. Вы также можете оплатить подписку, но перед этим ознакомьтесь с правилами.

Оплатить

Если у вас есть какие-то проблемы с подпиской, не волнуйтесь, все будет. Это кратковременные технические трудности. По всем вопросам пишите на info@w-o-s.ru, мы обязательно ответим.

18+