Ну

Когда нельзя — это весело

Елена Костылева с Лизой-Марией передают из Прибалтики.

Костя пишет, что купит Лизе-Марии лошадку, которую я ей сегодня пообещала, — знаете, которая качается. Она сегодня очень серьезно на ней держалась.

У нас была странная история знакомства c Костей. В первый месяц, который мы прожили на кушетке в кладовке у его мамы, мне было так хорошо, что однажды прямо с утра я взяла с полки книгу воспоминаний Елены Шварц и прочла ее. Это спонтанное движение — рукой к книжному шкафу, да еще с утра, до завтрака — было моим личным достижением, концом глобального невроза и чужих правил. Я пообещала себе, что с этого момента буду делать только то, что я хочу.

Лет мне было уже тридцать так с гаком. Позади — десять лет офисного рабства и (слишком даже успешных) попыток социализироваться, большие зарплаты и что там еще — а, начальство.

Оно тоже.

Теперь, когда 20-летние девушки говорят, что ищут «работу», я их никогда не понимаю. Просто не понимаю, о чем они. Искать надо не работу, а себя. У меня на это полжизни ушло.

Работая в глянцевых журналах, Елена Костылева всегда оставляла за собой право на сдаче номера лузгать семечки, чем приводила окружающих в исступление

Это была вводка (она же лид, в разных изданиях по-разному, помню, называлась эта часть текста), вообще-то преамбула.

Вспомнила текст Ильи Кукулина какой-то давности:

сомнамбула,

сомнимбула,

со мной была —

и с ним была,

и тут была,

и там была,

cовсем была

cомнамбула

Его невозможно забыть, если один раз прочтешь. Аркадий Драгомощенко как-то сказал, что стихотворение должно быть обо всем, иначе это не стихотворение. Как вот это.

Из воспоминаний Шварц мне мало что запомнилось, кроме невероятно легкой руки, их написавшей, и сцены, где муж хотел ее задушить, но потом «вспомнил, какой она хороший поэт». Потом друзья рассказали, что она могла кинуть графином вина в не понравившегося ей человека.

Надо тренироваться.

Пока я стараюсь не накладывать ограничений на младенца. Ей много чего нельзя, но я говорю ей «бу!» вместо этого слова. Так она думает, что это шутка и что когда нельзя — это весело.

А когда правда нельзя, например горячая духовка, я просто хватаю ее и уношу, без всяких слов.

Ну нельзя и нельзя, думает она. Не проблема. Мама бу, залезу-ка я маме в рот пальцами и посмотрю, там ли еще этот зверь — язык, который она мне только что показала.

Слушайте, люди, столько счастья.

И сиротства. С лошадкой этой. Все-таки когда путешествуешь с ребенком, заглядываешься на чужие окна — Лиза-Мария сегодня так откайфовала от того, что в гостях была настоящая детская комната, ну она, правда, и от трамвая откайфовала, на котором мы домой ехали. «Домик», — говорю ей каждый раз я, когда мы возвращаемся в знакомое пространство.

Хотела написать эссе о быте — быт вроде бы такая вещь, у всех есть, но никто не описывает, кроме разве что сухих антропологов. Быт бывает разной степени интенсивности — бывает быстрый, бывает медленный, бывает, что на широкую ногу, а у кого и уединенный либо пофигистический. А в идеале его и нет, считай, быта — только рюмка перно на журнальном столике и пульт от DVD. Не знаю, потом подумала, что не надо бы мне писать такие эссе, совсем превращусь в тетку.

Очень боялась всегда в нее превратиться. Не в нее даже, а, грубо говоря, в вас.

Ну хорошо, в них.

Опасность миновала или нет? Наверное, миновала, и вот почему — сиротство, скитальчество, бродяжничество, пропаганду которого теперь нельзя детям. 

В советские времена нельзя было ходить босиком — могли арестовать. И нельзя было, кстати, иметь лощадь. Странно, что по этому новому закону 12-летним детям можно показывать насилие и жестокость, если оно применяется в случае защиты прав граждан, интересов общества или государства. И тогда это насилие можно даже не осуждать и не сострадать жертве — статья закона 9, пункт 1.

У друга моего Миши Гронаса сиротство в поэзии — главнейший элемент, у него и книжка называется «Дорогие сироты». У режиссера Артура Аристакисяна есть гениальный фильм «Ладони», как раз про сиротство как благодать, и мыканье, и юродивых. Он там обращается к своему еще только зачатому сыну и говорит: я хочу, чтобы ты стал нищим. Странно, что я, отец, хочу этого для своего ребенка, но я хочу, чтобы ты стал нищим.

Ну ладно, посмотрите, а то чего, спойлер.

Очень кстати пришлось это путешествие. Берешь с собой чемодан детских вещей и едешь. И едешь, и едешь.

Костя говорит: «Мы будем очень хорошо жить, и у нас все будет хорошо». А я говорю: «А мы очень хорошо живем, и у нас все хорошо. Только редко видимся».

Младенец мой единственный ненаглядный осваивается в мире, специально для него созданном. Очень улыбается, чуть что, младенец этот. Умеет какать в горшок! В отличие от многих, теперь особенно. Я все думала, как же их к горшку приучают, а оказалось, надо просто попробовать. Причем, пишут в форумах, чем раньше, тем вернее, потому что «потом они становятся совсем хитрыми» и типа не хотят приучаться. Они немного как кошки в этом смысле.

В общем, если у вас будут сложности, вы звоните, что-нибудь придумаем. Например, сидит, стучит по горшку ладошками. И сразу возникает ритуал: «Какашки, вы где? Тук-тук-тук».

Ох, если бы ты знала, Лиза-Мария, сколько в мире какашек. И чего-то они полезли уже под напором, какашки эти, из всех медиа — и старых медиа, и новых. Волна, наверное, такая, схлынет как-нибудь, авось не накроет какашечное это цунами всех нас с головой.

Что, хочется спросить, происходит с, как его, обществом?

Вы меня простите, что я в таком контексте тут. Мне вообще не хотелось этого говорить, но непродуманная работа художника ведет к катастрофе.

Тут я, пожалуй, замолкну.