Чтение на лето: чтобы жизнь не проходила мимо

Отношение большевистских вождей к наследию буржуазной и вообще всей мировой культуры может быть суммировано следующим образом: взять из этого наследия «самое лучшее» и «полезное пролетариату» и использовать в целях социалистической революции и построения нового мира. В этом сходились все большевистские идеологи, даже если во многих других отношениях их мнения расходились. Ленин высмеивал попытку Пролеткульта создать собственную чисто пролетарскую культуру, но и Богданов, чьи теории лежали в основе пролеткультовской активности, призывал к использованию наследия прошлого примерно в тех же выражениях, что и Ленин. И хотя Троцкий, а также Луначарский относились к «левому искусству» с большей симпатией, нежели другие лидеры партии, их позитивное отношение к традиционным культурным формам ни разу не было поколеблено авангардистской пропагандой.

Между тем эту положительную позицию партийного руководства в отношении классического наследия, которая послужила источником сталинских формулировок социалистического реализма, не следует смешивать с приверженностью классике групп, оппозиционных советскому режиму, либо идеологов «попутничества», таких, как Полонскй или Воронский, или даже Г. Лукач, которые были отвергнуты сталинской культурой. Для оппозиционеров и «попутчиков» апелляция к классике служила стремлению оставить за собой традиционную роль автономного художника, находящегося на эстетической дистанции от действительности и способного поэтому к ее независимому созерцанию и фиксации. Эта автономная роль художника не устраивала ни авангард, ни партию, и для нее в сталинское время не осталось места. Вовлечение художника в процесс непосредственного формирования действительности в рамках единого коллективно выполняемого проекта исключало возможность «незаинтересованного» созерцания, неизбежно приравнивавшегося в этих условиях к контрреволюционной деятельности.

Спор между авангардом и партией шел не о тотальной утилитаризации искусства — в этом обе стороны были согласны, — а об объеме художественных средств и возможностей, подлежащих такой утилитаризации. Камнем преткновения стал редукционизм авангарда, лишавший партию, если бы его программа была выполнена, во-первых, давно апробированных средств воздействия на человека и общество, предоставляемых классическим искусством, а во-вторых, что еще хуже, оставлявший, по существу, всю массу традиционного искусства, имеющего к тому же и немалую материальную ценность, в полной власти буржуазии. Это последнее уже и вовсе противоречило тактике большевиков, стремившихся «вырвать у буржуазии культурное наследство и отдать его пролетариату» или, что то же самое, присвоить его себе, что уже ранее было сделано с государственным аппаратом, землей и средствами производства. Программа авангарда с самого начала подвергалась критике прежде всего за искусственное и неправомерное с точки зрения партии, ограничение в использовании отобранного у прежних правящих классов имущества. Если поэты футуризма призывали «сбросить Пушкина с парохода современности», а поэты Пролеткульта требовали: «Во имя нашего завтра сожжем Рафаэля, растопчем искусства цветы» (две чаще всего всплывавшие в тогдашних дискуссиях цитаты), то партийные власти видели в этих призывах лишь подстрекательство к порче государственного имущества, которое, в частности, Рафаэля, можно было при случае продать за большие деньги, а если и не продать, то хотя бы воспитать на нем «чувство гармонии, совершенно необходимое любому строителю светлого будущего». Самым расхожим в отношении авангарда было обвинение в «ликвидаторстве», а соответственно, в меньшевизме и в то же время в левом уклоне: борьба авангарда против искусства прошлого воспринималась как призыв к его «ликвидации», а следовательно, и к «разбазариванию арсеналов нашего идеологического оружия». Целью же партии было не лишить себя испытанного оружия классики, а, напротив, применить его в строительстве нового мира, придать ему другую функцию, утилизировать его. Здесь авангард наткнулся на собственные границы: отрицая критерий вкуса и индивидуальность художника во имя коллективной цели, он тем не менее продолжал настаивать на уникальности, индивидуальности и чисто вкусовой оправданности своих собственных приемов.

Камера наша, в которую, казалось бы, нельзя больше втиснуть ни одного человека, каждый день пополнялась десятью. Говорили, что из-за лютой зимы, где-то на дальнем севере, рельсы не то покрылись льдом, не то лопнули, что этапные вагоны остановились надолго. И действительно, большинство моих сокамерников торчало в Свердловске по 3-4 месяца. Я все пытался уступить свое место на нарах, хотя бы временно, но жар продолжался, и мои тагильские друзья удерживали меня силой. Они не менялись местами: тунеядцы, колхозники и бытовики не вызывали у них уважения: «Брось, поэт, — говорили они, — это тебе не политическая тюрьма, сделай им добро, они на шею сядут и скажут другим, что тебя надули. Это закон лагерей. Куда ты, на х*й, от него денешься?».

Однажды в нашу камеру подбросили еще десятерых. По тону их разговора и по манерам было понятно, что не в первый раз их перебрасывают из зоны в зону долгими этапными путями. Они держались вместе. Прямо от двери начали ногами расшвыривать сидящих на полу «бытовиков» и «колхозников». «Воры есть?» — крикнул фиксатый верзила, бросив взгляд на верхние нары. Вовчик чуть приподнялся на локти и процедил сквозь зубы: «Воров здесь нет, здесь все отворовались, воры на воле». Пассаж этот показался фикса- тому значительным, и бравая десятка принялась за нижние нары. Вскоре нужные места были освобождены, и наши новые соседи занялись самообеспечением. «Землячок, — кричал фиксатый скромному пареньку, забившемуся в угол, — на что тебе такая шапка, давай махнемся не глядя». И при этом бил его по печенке довольно профессионально. Компания фиксатого обирала других. Вовчик повернулся ко мне и вдруг сказал, как бы извиняясь: «Я их ненавижу, это шакалье и бакланье, но как я могу на смерть вести своих ребят.

Ты же знаешь лагерный закон — можно вступиться только за своего, а они над колхозниками и бытовиками издеваются». Мародерство продолжалось. На следующую ночь, проснувшись после недолгого забытья, я услышал голос Вовчика: «Я этого видеть больше не могу. Знаю, нас четверо, а их десять, и едут они из зоны, а не из тюрьмы, — значит, шмоны не те были, у них бритвы есть, а может, и ножи. Но больше не могу. Хватит им гулять. Затачиваем ложки, все равно всю жизнь по лагерям корячиться. Но я вас не уговариваю». Алюминиевые ложки заскрипели о железные нашивки нар. Утром бакланье, как всегда, принялось за работу. С какого-то мужичка сняли шарф и вручили ему взамен грязное полотенце. Один из тагильцев спустился вниз и заявил, что шарф его. «Как это твой, — взбеленился фиксатый, — он же мужик, ты с ним кентоваться не можешь». Тагильский процедил небрежно: «Шарф мой, дал поносить на время этому вахлаку, от ангины, а ты шакал и подлюк» — и быстро закрылся от первого удара. Вовчик и ребята тут же кинулись в бой.

В ход пошли бритвы и заточенные ложки. Я соскочил с нар последним, и как раз в тот момент, когда в руках у фиксатого сверкнула финка. Каким-то чудом мне удалось вцепиться ему в плечо, остальное сделал Вовчик. Он свалил фиксатого с ног, и блатные стали отступать к дверям. Через минуту в камеру ворвались надзиратели. Вовчик успел отпихнуть меня в дальний угол камеры. Забрали в карцер по простому принципу — всех, кто был в крови, в том числе и Вовчика. Затем по одному таскали к начальству мужиков, но нового дела ни на кого не завели. И шакалов, и тагильских из карцеров не выпускали до конца пребывания на пересылке.

По неписаным лагерным законам Вовчик и его ребята не могли объяснить причины драки, так как это считается доносительством. Мужики же молчали, боясь расправы.

Михайлов — Павелец
(Расстояние 257 км, общее время в пути 4 ч 34 мин.)

Глаз замылился. Сердце устало от однообразия. Мы — праздные люди, и бронепоезд наших ограничений стоит на запасном пути. Все отлично понимают, что любой укорот идет только на пользу, но поди заставь себя хотя бы вставать на полчаса раньше или же делать утреннюю гимнастику. Я уже не говорю о таких глобальных процессах, как бросить курить или начать ходить в спортзал.

Когда живешь однообразно и однобоко, то, с одной стороны, время будто бы останавливается (один день похож на другой), но с другой — повседневная безмятежность обостряет ощущение того, что жизнь проходит мимо. Поэтому однажды ты садишься в поезд, чтобы попытаться догнать утраченное, хотя бы временным изменением внутреннего статуса.

А зачем тогда еще нужны эти путешествия, «следования путем»?!

Последний раз освежающим самоограничением жизни оказалась служба в армии. Толчок для внутреннего развития... После дембеля, собственно, и начинается «новейшая история» каждого конкретного индивида.

Но сколько лет минуло с тех времен?

Вспомнить страшно.

Поезд — искусственное самоограничение. Во времени и в пространстве, во всем. «Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать». Изо всех сил, разумеется, делаешь вид, что привычный образ жизни не пострадал, кардинально не изменился, но понятно же: это лишь маска. Внутри ты подвижен, как железнодорожный состав.

Поезд — место особого мироустройства, укорачивающего, окорачивающего не только твою территорию. Можешь взять билет в вагон повышенной комфортности (двойное питание, кондиционер), но бонусом достанется тройной храп и очередь за водными процедурами, ни к чему не обязывающие разговоры. Весь вагон спит как детсад в санчас, и даже часовая стрелка замирает.

В западных поездах не так — там каждому почему-то удается сохранять автономию. Кажется, в Европе почти нет «ночных поездов», там и пространство-то таких нет, чтобы.

Западный человек в поезде едет, он пассажир согласно социальному расписанию, а вот русский человек в поезде живет. Русский человек живет всегда и везде, даже в беге на короткие дистанции, как в метро. Ибо слишком много правил, на которые наплевать и которые нужно нарушить. Слишком много сил и движений уходит на все эти нарушения. Нарушения схем и правил и есть жизнь. Пока нарушал, она и прошла.

Нам все время очень важно оставаться собой и нести в мир неповторимость. Потому что на самом деле мы не знаем, кто мы (в лучшем случае догадываемся), вот и проверяем окружающий мир на прочность: выдержит ли... нас...

В этом и проявляется «широта души», которую необходимо сузить: другие уже давно нашли комфорт в системе сдерживающих правил, высушивающих душу изнутри. А в нас работает, может работать только то, что по умолчанию; то, что не проговаривается, но то, что все даже не то, чтобы знают, но чувствуют. Как право на место на чужой полке, на храп соседский и воду с привкусом газа. Все знают, что априори лишают друг друга комфорта, значит, можно и не беречься, да? И не беречь... Но все очень вежливы друг с другом, предупредительны, отчего ощущение неловкости только удваивается.

Зато в поезде можно просто лежать, не включая свет, в полной темноте. Если лежишь в полной темноте квартиры, подавляя желание включить ТВ, радио или музыкальный центр или хотя бы настольную лампу, на тебя тут же наваливаются неприятные мысли и образы. И тогда ты встаешь и включаешь свет. А в поезде лежишь и слушаешь перестук колес (его еще не отменили), и он не совпадает с сердечным ритмом. Чувствуешь на себе подрагивание и поскрипывание вагона, всех его составляющих, весь этот хорошо темперированный клавир, а главное — даже если ты ничего не делаешь, то все равно осуществляешь важную работу по перемещению. Это оказывается крайне увлекательным занятием, даже если ты и не смотришь в окно, а просто пишешь в аську сестре Ленке: «Только что проехали Павелец». И Ленка начинает радоваться, и ты очень хорошо видишь, как она радуется, так как связь отменяет расстояние еще больше, чем воображение.

Отсутствие пространства компенсируется избытком времени. Хоть закономерность выводи. Что странно: избыток времени говорит о его чудовищном дефиците, тотальной недостаточности. Ты его тратишь так, словно бы его много, а его мало. Мало прошло. Мало осталось. Мало что успел сделать. Еще меньше успеешь. Все, что мог, ты уже совершил и т.д. И это первый признак того, что времени уже почти не осталось — когда ты не знаешь, куда его девать и чем заняться.

В такой момент невозможно читать или писать, или делать что-то еще и, тем более, просто лежать на кровати. Нужно срываться, бежать, обниматься — или что? Или как? Хорошо, что мы не знаем своего конца. Я написал это и почувствовал, что у меня заболела голова. Над левым глазом. Над глазницей. Поезд сильно наклонился. Дернулся. Набрал скорость. Зарядка телефона бьется о панель деревянной обивки. Ух, как дернуло — и наклонило теперь уже в другую сторону. Это пока я писал, убивая избыток времени, мы почти уже подъехали к Раненбургу.

Чем меньше территории вокруг, тем гуще и наваристее мысли. Мне все время хочется написать («словечко» упорно бьется изнутри о висок золотой, что ли, рыбкой), что я поехал в Казахстан для того, чтобы привести в порядок мысли и чувства... Но это не так. Мои мысли и чувства в порядке и не нуждаются в дополнительной настройке или взгляде со стороны — и без того в последнее время я стал избыточно (до дикости) самостоятелен. И мне эта самостоятельность нравится, оказывается, она может иметь самостоятельную ценность.

Но тогда — для чего?