«...Главный вопрос, как всегда, не в том, что <этот режиссер> делает, а зачем он это делает. Можно написать целые диссертации… да нет, точно будут написаны диссертации о сложной и своеобразной технике этого фильма. Но никакой стилистический анализ не объяснит, почему человек решил посвятить три года своей жизни съемкам военного фильма, в котором смерть, жестокая смерть не задевает нас за живое. Неужели <режиссер> думает, что мы недостаточно черствы для войны, что мы лучше разглядим ее под анестезией?..»

«...Возникает вопрос: для чего же [режиссер] так последовательно и так изощренно мешает зрителю расшифровать иероглифы фильма, сбивает экранное действие с рельс определенной “истории”? Для чего он мистифицирует сам процесс восприятия фильма, внушая страх перед его ходом, обнажая парадоксально ломкую его структуру, пугающую таинственность переходов из одного плана в другой?.. Фильм передает ужас растворения личности. Царство справедливости, где каждый получает то, что заслуживает, [режиссером] отвергается. Зрителю не даются идеи относительно нравственных позиций обеих женщин...»

«… режиссер, прежде отличавшийся чувством своеобычного юмора (в ранних лентах — весьма “черного”, даже натуралистичного), как будто напрочь утратил его, испытывая чересчур серьезный пиетет перед сочинением литературного гуру. Не поэтому ли наиболее удачными <...> представляются самые мрачные сцены...»

«… Эти герои могут быть привлекательными или отвратительными исключительно как телевизионные персонажи – они определяются минимальным набором черт, и никак не способны на изменение или расширение. Это замкнутый круг. <...> Более того, отсутствие неожиданных сюжетных поворотов говорит о том, что главное для [режиссера] – стиль и мироощущение. Вообще-то некоторые опущенные детали сюжета <...> кажутся интереснее того, что мы видим на экране...»

«...В [фильме] ушла мелодрама — ушло и трение: приему ничто не препятствует, он работает ровно, но вхолостую. <...> Трение возникло бы, если б людям придумали не функции, а характеры. Но тогда бы появилась эмоция, а от нее-то как раз нужно избавляться...»

«...У наших глаз нет ни секунды, чтобы задержаться на лице героя или на образе самолетов, выплывающих из облаков. Кадры встраиваются друг в друга, согласовываясь так плотно, что временами кажется, будто технология взяла верх. Это такой изобретательный бум-бум – состязание создателей фильма с самими собой.
К тому же, все это не так хорошо сделано – в любом случае, не так, как другие картины [режиссера]. Он всегда был самым обычным режиссером, но с энтузиазмом справлялся с самым обычным материалом, лучше чем кто-либо другой...»

«Как и в случае с [другим фильмом этого режиссера], концовка [этого фильма] обесценена эффектными жестами и расчетливо извращена. Финальная сцена сама по себе неплоха: просто [режиссер] здесь будто вышел из-за кулис и объявил, что предыдущие два часа были шуткой. И это лишает <фильм> любого воздействия. Остается разве что похлопать режиссеру и воскликнуть что-то вроде: “Вау, как он смог это сделать?”»

«...Жалко, что режиссер не удержался и выдал чуть больше слез, чем хотелось бы, чуть больше пошлости, чуть больше человеческого, чем требует космическая пустота. Даже не человеческого, а зрительского: сентиментальности, детского плача, личных подробностей, закадровой музыки. <...> С другой стороны, если бы не эта музыка, если б не эта постоянная забота о зрителе, если бы не эта возвышенная неправда, никто не говорил бы об “Оскарах”…»

«… И те самые сцены, резкие, отчаянные, сексуальные сцены подсказывают нам, что же не так с этим фильмом. Они настолько сильны, что заслуживают быть частью фильма настоящего, искреннего, честного. Но в [фильме] они помещены в историю, омраченную поверхностной сатирой и преднамеренной грубостью. Режиссер то ли игнорирует мощность собственного материала, то ли пытается “разрядить” его, как бы говоря, что все это часть какой-то щеголеватой шуточки для своих. ...»

«[Режиссера], как и [его героя] больше волнует красивая картинка, чем то, что она означает. Но по неизвестным мне причинам, то, что так мелко в его герое, выдается за его глубину. Может быть, все дело в символах: красивая картинка плюс символы равно искусство? <...>
Любовь-ненависть, то, что создает драму, не только не волнует [режиссера], но и совершенно не нужно ему, чтобы разрешить свои противоречивые чувства. Но в этом фильме он задавливает противоречие помпезными банальностями, которые пресса так любит называть “зрелым”, “взрослым”, “спокойным” искусством. Кто, черт побери, идет в кино за зрелым, взрослым, спокойным искусством?»