После грубых нападок на школьную программу, вызвавших праведный гнев любителей русской литературы, Даша Борисенко решила рассказать о самых тихих страницах в истории литературы.

Есть две крайности: слишком острый сюжет превращает литературу в бульварщину, слишком неуловимый может усыпить (тут мне подсказали «Волшебную гору» Томаса Манна). Но я предпочитаю как раз неуловимые сюжеты и выступлю в их защиту.

 
Адальберт Штифтер
(1805–1868)
австрийский писатель и художник.
Его часто называют основным представителем бидермейера  в литературе. Известен прежде всего поздним романом «Бабье лето» (1857).

 

Фабула уместилась в несколько строк, но «Горный лес» — повесть в семи частях. Основной объем текста составляют многостраничные описания природы. Человеческой истории здесь отведено не больше места, чем истории мшистой полянки. Горный лес описывается со времен сотворения мира, когда расходились ущелья и вырастали скалы. Полет орла над лесным озером и его внезапная смерть от стрелы охотника изображены так, что сосет под ложечкой. А вот хрупкие нервные сестры просыпаются в одной постели в обнимку и тут же краснеют. Их жизнь в горных прогулках и вышивке — жизнь полевых цветочков, которые Штифтер любил так, что посвятил им целый сборник рассказов. 

1. Уже раньше, хотя Йоханна этого и не знала, он заметил тяжесть на ее сердце. Два воробья были тому причиной. Когда Йоханна однажды после обеда спустилась на балкон, чтобы бросить крошек курам, она заметила среди них этих двух человеколюбивых птиц: голодные, они поспешно склевывали зерна, что были предназначены курам. Она пришла в ужас, но почти радостно, поскольку подумала, что они прилетели не иначе, как из отцовского дома, и такая грусть подступила к ней, что она едва не расплакалась! «Горный лес»
 

3. Сначала мы приехали к Карбауэру, у него был болен ребенок. С крыши дома по кругу свисало ожерелье щетинистых конусов, и звучали они, как орган: где-то бьющиеся, где-то каплющие, где-то растущие все длиннее и длиннее и вот-вот готовые разбиться. Когда я вышел, заметил, что верхняя часть моего плаща, которую я обычно расправлял над собою в санях таким образом, чтобы можно было под ним потереть руки от холода и самому растереться, стала настоящей крышей, которая затвердела, и, когда я вылезал из саней, они отозвались перезвоном падающих сосулек. Шляпа Томаса обледенела, пальто при сходе с саней растрескалось, и каждая балка, каждая деревяшка, каждая пряжка, каждая мельчайшая деталь саней, как мы только сейчас заметили, была завернута в лед, как в прозрачный жидкий сахар, в гривах лошадей, словно тысяча бледных жемчужин, виднелись замороженные капли воды, копыта гнедой покрылись льдом, как серебряной пластиной. «Портфель моего прадеда»