1.

Владимир Набоков. 
Лекции по русской литературе

Набоков пользуется полной свободой русского лектора в американском университете и не стесняется быть субъективным. Его лекции могут показаться изобретением русской литературы заново, но Набоков немедленно провоцирует на спор — а это неизбежно приводит к переосмыслению и классики, и классиков. 

*

Цитата:

Гоголь-чревовещатель тоже не был до конца реален. Школьником он с болезненным упорством ходил не по той стороне улицы, по которой шли все; надевал правый башмак на левую ногу; посреди ночи кричал петухом и расставлял мебель своей комнаты в беспорядке, словно заимствованном из «Алисы в Зазеркалье». Немудрено, что Петербург обнаружил всю свою причудливость, когда по его улицам стал гулять самый причудливый человек во всей России, ибо таков он и есть, Петербург: смазанное отражение в зеркале, призрачная неразбериха предметов, используемых не по назначению; вещи, тем безудержнее несущиеся вспять, чем быстрее они движутся вперед; бледно-серые ночи вместо положенных черных и черные дни — например, «черный день» обтрепанного чиновника. Только тут может отвориться дверь особняка и оттуда запросто выйти свинья. Только тут человек садится в экипаж, но это вовсе не тучный, хитроватый, задастый мужчина, а ваш Нос; это «смысловая подмена», характерная для снов. Освещенное окно дома оказывается дырой в разрушенной стене. Ваша первая и единственная любовь — продажная женщина, чистота ее — миф, и вся ваша жизнь — миф.

 

2.

Петр Вайль, Александр Генис.
Родная речь 

Вайль и Генис манифестируют непредвзятое отношение к произведениям школьной программы как единственный способ наконец достать эти книги-символы с полки и перечитать их по-взрослому. «Родная речь» стала знаком расставания с советской эпохой, где литература была четко классифицирована, а каждый писатель носил неотъемлемый титул. Некоторых иронично-диссидентский тон текстов Вайля и Гениса не на шутку раздражает, но, несмотря на это, «Родная речь» — крайне разумное исследование и, главное, доступное для понимания.

 

*

Цитата:

Деньги в русской литературе появились поздно. Российские пишущие дворяне не снисходили до этой низменной материи, и только с приходом разночинцев наша словесность осознала деньги как «пятую стихию, с которой человеку чаще всего приходится считаться» (Бродский). До того они могли присутствовать разве что в виде аллегории («Мертвые души»), а конкретные суммы если и назывались, то в нарядном антураже — обычно по поводу карточных проигрышей героев.

3.

Даниил Хармс.
Анекдоты из жизни Пушкина

*

Цитата:

«Лето 1829 года Пушкин провел в деревне. Он вставал рано утром, выпивал жбан парного молока и бежал к реке купаться. Выкупавшись в реке, Пушкин ложился на траву и спал до обеда. После обеда Пушкин спал в гамаке. При встрече с вонючими мужиками Пушкин кивал им головой и зажимал пальцами свой нос. А вонючие мужики ломали свои шапки и говорили: «Это ничаво». 

4.

Юрий Тынянов.
Кюхля

Роман о героических стремлениях и разбитых надеждах Вильгельма Кюхельбекера, прекрасного поэта-романтика, обреченного на вечное звание «одноклассник Пушкина». Текст, который навсегда поможет усвоить: историю литературы невозможно понять без тех, кто остался в тени. 

*

Цитата:

Александра Вильгельм видел редко. Пушкин завертелся бешено. Днем его видели скачущим на дрожках с какими-то сомнительными красавицами, вечером он бывал непременно в театрах, где простаивал в первых креслах, шутя и язвя направо и налево; или же дулся в карты до утра с гусарами. Эпиграммы его ходили по всему городу. Наконец от веселой жизни он слег и начал доканчивать «Руслана и Людмилу» — вещь, которая, по мнению Вильгельма, должна была произвести переворот в русской словесности. Кюхля и не думал осуждать друга. Он относился к нему, как влюбленный к девушке, которая шалит и вместе дичится — и наконец закружилась в вальсе, которого не остановишь. Когда Пушкин был болен, он каждый день ходил к нему. Пушкин, обритый, бледный и безобразный, кусал перо и читал Вильгельму стихи. Вильгельм слушал, приложив ладонь к уху (слух у него портился, что страшно беспокоило тетку Брейткопф, а самого его тревожило мало). Он наконец не выдерживал, вскакивал и лез целоваться к Пушкину. Тот смеялся не без удовольствия.

Как только Пушкин выздоровел, они поссорились.
Виноват был, собственно, Жуковский.
Кюхля привык уважать Жуковского. Он знал наизусть его «Светлану» и нередко меланхолически повторял из «Алины и Альсима»:

5.

Георгий Иванов.
Петербургские зимы

*

Цитата:

Но, приехав в Петербург, Клюев попал тотчас же под влияние Городецкого и твердо усвоил приемы мужичка-травести.
— Ну, Николай Васильевич, как устроились в Петербурге? — Слава тебе, Господи, не оставляет Заступница нас грешных. Сыскал клетушку-комнатушку, много ли нам надо? Заходи, сынок, осчастливь. На Морской, за углом живу...

Я как-то зашел к Клюеву. Клетушка оказалась номером «Отель де Франс», с цельным ковром и широкой турецкой тахтой. Клюев сидел на тахте; при воротничке и галстуке, и читал Гейне в подлиннике. — Маракую малость по-бусурманскому, — заметил он мой удивленный взгляд. — Маракую малость. Только не лежит душа. Наши соловьи голосистей, ох, голосистей...

6.

Борис Эйхенбаум.
Как сделана «Шинель» Гоголя

Небольшая статья Эйхенбаума — центральный текст русского формализма. Лингвистический подход к художественному произведению, детальное расчленение речи персонажей и языка повествователя на структурные элементы — необходимый антидот для всех, кто десять лет школы учился искать в русской классике тему, идею и правильный смысл.
 

*

Цитата:

При сравнении этих двух таблиц вторая производит впечатление большей артикуляционной подобранности — своеобразной звуковой системы. Звуковой комизм этих имен заключается не в простой необычности (необычность сама по себе не может быть комической), а в подборе, подготовляющем смешное своим резким однообразием имя Акакия, да еще + Акакиевич, которое в таком виде звучит уже как прозвище, скрывающее в себе звуковую семантику. Комизм еще увеличивается тем, что имена, предпочитаемые родильницей, нисколько не выступают из общей системы. В целом получается своеобразная артикуляционная мимика — звуковой жест. 

7.

Корней Чуковский.
Дневник

Маска детского писателя была для Чуковского, как и для многих других, единственным доступным способом оставаться собой. Писатель вел дневник на протяжении 68 лет — с 1901 по 1969 год: красочные портреты писателей первой трети века сменяются умолчаниями и скупыми метафорами, в которых угадываются обстоятельства арестов и репрессий. Трагический мир, где все вокруг, даже личный дневник, выходит из-под контроля (в записях за 1956 год можно найти внезапные признания в любви Сталину) — это не только новый горизонт для понимания «взрослой» литературы огромной эпохи. Вы совсем по-другому прочтете эти строчки:
Одеяло
Убежало,
Улетела простыня,
И подушка,
Как лягушка,
Ускакала от меня. 

*

Цитата:

[1917] 21 февраля. Сейчас от Мережковских. Не могу забыть их собачьи голодные лица. У них план: взять в свои руки «Ниву». Я ничего этого не знал. Я просто приехал к ним, потому что болен Философов, а Философова я нежно люблю, и мне хотелось его навестить. Справился по телефону, можно ли. Гиппиус ответила неожиданно ласково: будем рады, пожалуйста, ждем. Я приехал. Милый Дм. Влад. пополнел, кажется здоровым, но усталым. Чаепитие. Стали спрашивать обо мне и, конечно, о моих делах. Меня изумило: что за такой внезапный ко мне интерес? Я заговорил о «Ниве». Они встрепенулись. Выслушали «Крокодила» с большим вниманием. Гиппиус похвалила первую часть за то, что она глупая,— «вторая с планом, не так первобытна». Вошел Мережковский и тоже о «Ниве». В чем дело, отчего «Нива» такая плохая. Я сказал им все, что знаю: надо Эйзена вон, надо Далькевича вон.— Ну, а кого бы вы назначили (все это с огромным интересом). Я, не понимая, почему их заботит «Нива», ответил: — Ну хотя бы Ильюшку Василевского.— Они ухмыльнулись загадочно. «Ну а вы сами пошли бы?» Я ответил, что об этом уже был разговор, но я один боюсь. И вот после долгих нащупываний, переглядываний, очень хитрых умолчаний — они поставили дело так, что «Ниву» должна вести Зинаида.— Ну вот Зина, например.— Я ответил, не подумав: — Еще бы! Зинаида Н. отличный редактор.— Или я,— невинно сказал Мережк., и я увидел, что разыграл дурака, что это давно лелеемый план, что затем меня и звали, что на меня и на «Крокодила» им плевать, что все это у них прорепетировано заранее,— и меня просто затошнило от отвращения, как будто я присутствую при чем-то неприличном. Вот тут-то у них и сделались собачьи, голодные лица, словно им показали кость:
— Мы бы верхние комнаты под Религиозно-Философское О-во, — сказал он.
— И мои сочинения дать в приложении, — сказала она.
— И Андрея Белого, и Сологуба, и Брюсова дать на будущий год в приложении!

Словом, посыпались планы, словно специально рассчитанные на то, чтобы погубить «Ниву». Но какие жадные голодные лица.

4 марта. Революция. Дни сгорают, как бумажные. Не сплю. Пешком пришел из Куоккала в Питер. Тянет на улицу, ног нет. У Набокова: его пригласили писать амнистию. <...>
 

8.

Виктор Шкловский.
Третья фабрика

Знакомство со Шкловским лучше начать именно с автобиографической прозы. В «Третьей фабрике», как и в Zoo, рассуждения о литературе и литературном процессе незаметно сменяются романтическими переживаниями и картинами утраченного времени. К стилю Шкловского, его предложениям-телеграммам, нужно привыкнуть: когда вы найдете с ним общий язык, читать статьи из «Гамбургского счета» и другие аналитические работы Шкловского будет проще и интереснее. 

*

Цитата:

Письмо Тынянову

Мой милый Юрий, это письмо я пишу тебе не сейчас, а прошлой зимой: письма эти обозначают здесь зиму.
Начну не с дела, а с того, кто потолстел и кто играет на скрипке.
Потолстел я. Сейчас ночь. Я перешагнул уже порог усталости и переживаю нечто, напоминающее вдохновение. Правда, в мою голову вписаны две цифры, как в домовый фонарь. Одна — однозначная — сколько мне надо денег. Другая — двухзначная — сколько я должен за квартиру.
[...]
Что касается меня, то я потолстел. Борис (Эйхенбаум. — W→O→S) все играет на скрипке. У него много ошибок. Первая — общая с моими работами — неприятие во внимание значения внеэстетических рядов.
Совершенно неправильно также пользоваться дневниками для выяснения пути создания произведений. Здесь есть скрытая ложь, будто писатель создает и пишет сам, а не вместе со своим жанром, со всей литературой, со всеми ее борющимися течениями. Монография писателя — задача невозможная. Кроме того, дневники приводят нас к психологии творчества и вопросу о «лаборатории гения». А нам нужна вещь.
Отношение между вещью и творцом тоже нефункциональное. Искусство имеет относительно писателя три свободы: 1) свободу неусвоения его личности, 2) свободу выбора из его личности, 3) свободу выбора из всякого другого материала. Нужно изучать не проблематическую связь, а факты. Нужно писать не о Толстом, а о «Войне и мире». Покажи Борису письмо, я с ним обо всем этом говорил. Ответь мне, только не тяни меня в историю литературы. Будем заниматься искусством. Осознав, что все величины его есть величины исторические.
P.S. Личная жизнь напоминает мне усилия разогреть порцию мороженого.

 

9.

Абрам Терц (Андрей Синявский).
Прогулки с Пушкиным

Широкому кругу Синявский известен прежде всего как подсудимый на одном из самых громких политических процессов в СССР. Это тот самый случай, когда перипетии биографии заслоняют существенное: Синявский был одним из самых остроумных критиков в истории русской литературы. Что по-настоящему ценно — его остроумие не превращается в клоунаду, выдержанный стиль и точность определений не дают его текстам превратиться в фельетон. Синявский ничего не манифестирует, напротив, старается понять и доказать, и читатель, сам того не замечая, становится спутником автора в поисках смысла. Неважно, идет ли речь о стихах Пушкина или глыбах соцреализма.

*

Цитата:

Старый лагерник мне рассказывал, что, чуя свою статью, Пушкин всегда имел при себе два нагана. Рискованные натуры довольно предусмотрительны: бесшабашные в жизни, они суеверны в судьбе. Несмотря на раздоры и меры предосторожности, у Пушкина было чувство локтя с судьбой, освобождающее от страха, страдания и суеты. «Воля» и «доля» рифмуются у него как синонимы. Чем больше мы вверяемся промыслу, тем вольготнее нам живется, и полная покорность беспечальна, как птичка. Из множества русских пословиц ему ближе всего, пожалуй, присказка: «Спи! утро вечера мудренее».

10.

Андрей Битов.
Пушкинский дом

Неудивительно, что в культуре, где классическая литература со своим «петербургским текстом» — альфа, омега и мерило всего, героем одного из главных постмодернистских романов становится бедный ленинградский филолог. «Пушкинский дом» — не самый простой способ стать ближе к литературе, зато роман Битова гарантирует погружение в печальный мир людей, которые ее исследуют.

*

Цитата:

Ну что, скажем, Тютчев сделал Леве? Да что он сделал такого Пушкину, в конце-то концов?.. Даже если Лева во всем прав, то в чем виноват Тютчев? В том, что приревновал Пушкина и к Пушкину? В том, что сквозь всю жизнь пронес он особые и тайные свои с ним отношения? Это еще не преступление. Личного отношения к Пушкину всегда было больше, чем пушкинского к кому-либо, а со смерти его это стало даже своего рода российской традицией — односторонние личные отношения с Пушкиным (у Пушкина род таких же отношений устанавливался лишь с Петром…). Так что Тютчев — лишь пионер этих отношений, как пионер и во многих других отношениях. К тому же это именно он написал «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется» и много других замечательных стихов (что не отрицает и Лева). И виноват он разве лишь в узнавании, в узнавании Левой самого себя, в нелицеприятном противостоянии собственному опыту. Тютчев виноват в том, что с Левой произошла Фаина, произошел дед, он виноват и в том, что, как и Лева, опоздал с рождением и возникновением (каждый — в свое время), и опоздавший Лева, обратившись сердцем к другой эпохе, не прощает Тютчеву его «современное» пребывание в ней, для Левы желанное и недоступное… Ах, если бы то был Лева! то он бы обнял, то он бы прижал к сердцу Александра Сергеевича… но хватит, он уже обнимал раз своего дедушку.

 

11.

Валентин Катаев.
Алмазный мой венец

Шифрованные мемуары о литературном процессе 1920-х в Харькове, Одессе и Москве, которые сам автор просил мемуарами не считать. Реальным писателям и их близким даны трогательные прозвища, воспоминания и фантазии сливаются в лирически-бессюжетное повествование, остающееся на удивление полным информации. Малоисследованный, но культовый текст.

 

*

Цитата:

У синеглазого (Михаила Булгакова. — W→O→S) был настоящий большой письменный стол, как полагается у всякого порядочного русского писателя, заваленный рукописями, газетами, газетными вырезками и книгами, из которых торчали бумажные закладки. Синеглазый немножко играл роль известного русского писателя, даже, может быть, классика, и дома ходил в полосатой байковой пижаме, стянутой сзади резинкой, что не скрывало его стройной фигуры, и, конечно, в растоптанных шлепанцах. На стене перед столом были наклеены разные курьезы из иллюстрированных журналов, ругательные рецензии, а также заголовок газеты «Накануне» с переставленными буквами, так что получалось не «Накануне», а «Нуненака».

12.

Надежда Мандельштам.
Воспоминания

Мемуарная проза жены Мандельштама и близкой подруги Ахматовой — достойная неоднократного прочтения книга и один из самых полных и достоверных рассказов о литературной жизни в сталинскую эпоху.
 

*

Цитата:

С шубами всегда бывали какие-то осложнения. Раз мы добыли денег и пошли покупать обыкновенную советскую шубу в универмаг, но выяснилось, что в продаже только шубы из собачьего меха. На такое предательство по отношению к благородному собачьему роду О. М. (Осип Мандельштам. — W→O→S) не отважился и предпочел мерзнуть. Так он доходил в пальтишке до последнего года жизни, когда нам постоянно приходилось ездить в холодных вагонах в стоверстную зону. Не выдержал Шкловский: «У вас такой вид, будто вы приехали на буферах, — сказал он. — Надо придумать шубу»... Василиса вспомнила, что у Андроникова валяется старая шуба Шкловского. Он носил ее, когда пробивался в люди, но сейчас ему уже полагалось нечто более барственное. Вызвали Андроникова вместе с шубой, и с великими церемониями вырядили в нее О. М. Она славно послужила в калининскую зиму. Арестовали О. М. весной, и он не захватил ее с собой: побоялся лишней тяжести. Шуба осталась в Москве, а он замерзал в желтом кожаном пальтишке, тоже подаренном кем-то в последний подмосковный, на сто пятой версте, год своей неприкаянной жизни.

0.

Михаил Веллер.
Перпендикуляр

Это популярный, довольно похабный и заведомо ложный способ понять русскую классику. Не читайте этой книги, даже если вам посоветуют. В конце концов, ее автор прославился миллионным тиражом «Приключений майора Звягина» 

*

Цитата:

Первым и главным драматургом этой эпохи был Островский. И пьесы у Островского были вполне внятные. Там были завязки, развязки, кульминации, там были какие-то нормальные герои, с нормальными желаниями, нормальными страстями. Нормальные пьесы. Но, правда, они были неаристократические. Островский был человек простой и все больше писал о купечестве, о мещанстве, немножко о бродягах, немножко непонятно о ком: о разночинцах там капельку, сбоку болтался кто-то как бомж. А вот для образованных классов – где же вот русская драматургия? Вот Чехов выдал такую пьесу для русских образованных классов.