Цитата дня:
Жизнь со СПИДом

«Афиша-Город» поговорила с человеком, обнаружившим у себя ВИЧ-инфекцию. Мы цитируем отрывок о том, что творится в больнице на Соколиной Горе.

Это случилось со мной: Каково это — жить со СПИДом в современной Москве, «Афиша-Город»

О диагнозе я узнал в 2012 году. Перед этим я ходил на яхте со своими друзьями, которые перегоняли лодку из Испании в Португалию. Оттуда я отправился на велосипеде в Стокгольм: ехал 42 дня, а потом вернулся в Москву. Был в своей лучшей физической форме, набрался сил, вышел на работу, а потом отравился и целую неделю чувствовал себя ужасно. В больнице мне сказали, что это какая-то инфекция. Я сдал анализы и выяснил, что у меня ВИЧ. К тому моменту я уже чувствовал, что что-то случилось. Я постоянно потел, худел, была высокая температура. Продолжал работать, но с каждым днем мне становилось все хуже и хуже. Диагноз все объяснил. А еще через месяц мне стало так плохо, что я лег в больницу.

Это была вторая инфекционная больница на Соколиной Горе. ВИЧ у нас лечится на государственном уровне — попасть в частную клинику с таким диагнозом нельзя. Остается только бесплатное государственное лечение — с одной стороны, это плюс, потому что лечение дорогое (Минздрав России запустил специальный информационный портал о ВИЧ-инфекции и СПИДе.– Прим. ред.). При этом из тех, кто лежит в больнице с таким диагнозом, восемьдесят процентов оказываются героиновыми наркоманами. А где героин, там криминал и тюрьма. Когда я попал в палату, первое, что меня спросили, — «белый» ли я, а я даже не понимал, что это такое. Тогда меня спросили, сидел ли я. Я говорю, нет, не сидел, — ну, значит, «белый». В палате было четыре человека, из них трое лежали спокойно, а четвертый, голый и в памперсах, был привязан руками и ногами к кровати, дергался и стонал. Мне сказали, чтобы я не обращал на него внимания. У него был энцефалит, и он все время дергался и сбрасывал с себя все капельницы. В больнице таких было много: энцефалит — сопутствующая СПИДу болезнь.

Все люди, которые окружали меня, успели побывать в тюрьме, сидели на героине, а я городской мальчик: путешествия, походы по морю, велосипеды, «Стрелка», «Солянка». Первую ночь я вообще не спал — так было страшно и странно, плакал постоянно. Долго скрывал свой диагноз от родных, пока они по моему голосу не поняли, что что-то не так. Если они мне звонили, я говорил, что на уроке. Когда начал задыхаться, меня наконец спросили, что же случилось. Тогда все плакали, а теперь уже оправились.

В первой больнице было тяжело: очень много смерти. В моей палате два человека умерли на моих глазах. По коридору постоянно возили черные пакеты. Я никогда еще не видел смерть так близко. Когда человек умирает, его раздевают, заворачивают в пакет, собирают вещи, дезинфицируют кровать, а через неделю приходит новый чувак с тем же диагнозом. А за окном был февраль, серость и слякоть.

Кругом были только зэки, все на героине, вечером сестры запирались в ординаторской, потому что им было страшно. Все употребляют наркотики, много пьют. В пятницу я звоню своим друзьям, они говорят, что отдыхают — «Симачев», «Солянка», «Энтузиаст», «Стрелка». Мои соседи тоже отдыхали — каждый в меру своих возможностей. Поскольку я не сидел, меня и не трогали: у них такая система, что если ты нормальный чувак, тебя вполне могут оставить в покое. Хотя там был один, который все время денег просил. Так тебя проверяют: даешь им один раз денег — тогда все, начинают доить. Поэтому до последнего ты сидишь и повторяешь: нету денег, нету денег. А они давят по-умному, без угроз, но все равно страшно: я ни разу не дрался. Проверка адская, конечно, а люди они такие: когда говоришь с ними о детстве и погоде — все нормально, а потом в какой-то момент у них начинается героиновый период, и разговаривать уже не о чем. Все врачи знают об этом — но лечат как могут. Выгоняют только тех, кто ведет себя совсем неадекватно. А через какое-то время эти люди снова возвращаются, и все начинается заново. Все они, конечно же, обречены — один говорил напрямую, что не проживет долго. Все очень молодые, большинству и сорока нет, здоровые мужики, им бы работать — но нет.