Новый школьный предмет «Россия в мире» вызвал предсказуемое возмущение у «прогрессивной общественности». Противятся и тому, что вкупе со светской этикой детей будут приучать к православной культуре. Протест против новых предметов — охота на мышей. Воинствующий патриотизм преподается в школе уже много лет — на уроках словесности.

Из курса русского языка мы помним духоподъемную фразу: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!.. Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!» Тургенев написал это незадолго до смерти во Франции. А вы когда-нибудь слышали от школьного учителя, что есть и другие великие языки?

Язык — очевидное отличие одного народа от другого, и он легко становится объектом и инструментом пропаганды. 

Эзотерического слабоумия в духе «все языки произошли от русского, ведь мы древние славяно-арии» было бы куда меньше, если бы в средней школе уделяли внимание тому, что язык — не душа народа, как утверждало языкознание XIX века, а знаковая система. Сложность и избыточность грамматики в знаковой системе «русский язык» говорит никак не о его превосходстве над другими, а исключительно о его незрелости. В процессе развития грамматика стремится к необходимому минимуму. Если вы говорите «я ходить школа вчера и получить двойка литература», вы не передаете меньше смысла, чем в согласованном предложении. Близкий нам польский язык, например, обладает еще более сложной грамматикой, но вряд ли кто-то из учителей назовет его более великим, чем русский.

В учебнике русского никогда не появится, например, вот этот пассаж Набокова: «Телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы, все нежно человеческое (как ни странно!), а также все мужицкое, грубое, сочно-похабное, выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по английски; но столь свойственные английскому тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между отвлеченнейшими понятиями, роение односложных эпитетов — все это, а также все относящееся к технике, модам, спорту, естественным наукам и противоестественным страстям — становится по-русски топорным, многословным и часто отвратительным в смысле стиля и ритма».

На уроках правописания не всегда есть возможность для идеологического внушения — куда богаче возможности курса литературы. К пятому классу школьник должен освоить необходимые навыки работы с текстом: он умеет читать, пересказывать, учить стихи наизусть и рисовать иллюстрации к сказкам. Приходит время серьезной работы — «литературное чтение» превращается в «литературу». Один из первых парадоксов, с которым сталкивается пятиклассник, — мифы древних славян. Методистов не останавливает то, что существование дохристианской письменности на Руси не доказано. Соответственно, сколько-нибудь развернутых текстов, повествующих о языческих мифах, у нас нет и быть не может.

Но в учебниках Перун идет рука об руку с Зевсом и Одином, а дети покорно верят в подобного рода внушения.

Спустя пару лет школьники вынуждены учить наизусть плач Ярославны и читать «Повесть о Петре и Февронии Муромских», зубрить оды Державина и Ломоносова. Подросток не может толком воспринять подобный текст, а тем более полюбить его. В возрасте 12–14 лет школьник хочет читать о героях, на месте которых приятно представить себя. О таких же подростках, о приключениях в фантастических мирах, о войнах краснокожих и бледнолицых. Можно ли предположить, что взрослеющий мальчик мечтает за книгой о том, что он Яр-тур Всеволод? Поражает ли воображение девочек желание верной Ярославны превратиться в кукушку? 

Пока в средних классах на уроках всплывает Брэдбери или даже Толкиен, можно хоть как-то терпеть древнерусскую тоску. Но в старших классах в программе, кроме русской литературы, не остается ничего. Сюжеты нередко используются в воспитательных целях. Школьникам предлагают понять, «любил Онегин Татьяну или не очень», чем Кутузов лучше Наполеона, как не стать Обломовым и многое из того, что никак не приближает к пониманию литературы. 

Родная классика преподается без возможности представить себе контекст. Не слишком въедливым ученикам может показаться, что русская литература всегда была светочем для мировой. Что Жуковский изобрел романтизм, а символизм придумал Блок (и даже не Мережковский). Действительно, в русской литературе, как и в литературе других стран, был мощный классический период. Однако широкое представление о ней за рубежом так и ограничивается Толстым, Достоевским и Чеховым. Если это и объясняют в школе, то скорее тем, что басурманам не понять всего богатства русской души, которая, как мы помним, выражена в «могуществе» языка... 

Русская литература вышла из средневековой стадии три сотни лет назад, когда взяла за образец французскую поэзию. С запозданием она прошла все те же этапы развития, что и европейская. Если в русской литературе и было что-то подлинно уникальное, то это соцреализм — идеологическая девиация литературного процесса. Правда, его в школе больше не изучают. С тем, что кто-то на всю жизнь остается при мнении, будто русская литература велика, как никакая другая, можно смириться. Но нередко попытка насильно привить школьникам гордость за родной язык и наследие русской литературы приводит к неожиданному результату.

Мы не можем и не хотим писать грамотно.
Мы ненавидим читать.