Погружение в прекрасный старый мир по утилизации человеческого материала

едактор журнала «Афиша» (и по совместительству литературный редактор W→O→S) Мария Кувшинова увидела своими глазами единственный доживший до наших дней советский лагерь для политзаключенных в Перми и выяснила, кто лучше, Сталин или Гитлер.

от Перми, пансионат «Демидково» на берегу Камы. Набережная, сосновый лес, травяные чаи, прогуливаются отдыхающие — не отдыхает только маленькая нефтяная вышка рядом с одним из корпусов; время от времени к ней подъезжает аккуратный оранжевый бензовоз. Вокруг — местная Рублевка, огороженные заборами коттеджи; один из поселков называется «Лукоморье».
В соседней Полазне — Пермский дивизион добычи нефти и несколько бензозаправок на 13 000 жителей. Кафе, гостиницы, стены автовокзала украшены цитатами из античных мудрецов: «В каждом человеке солнце. Только дайте ему светить. Сократ». 

Нам говорят, отправляйтесь в Пермскую художественную галерею, или говорят, отправляйтесь в Музей современного искусства, но мы с Полиной де Мони просим таксиста отвезти нас в другую сторону, еще 100 км вглубь края: деревня Кучино, Музей политических репрессий, «Пермь-36» — единственный доживший до нашего времени сталинский лагерь, построен сразу после войны. Полина — художница, она готовится к выставке в петербургской тюрьме «Кресты», которая вот-вот превратится в креативный кластер; я еду с ней, чтобы зачекиниться в ГУЛАГе.

Прекрасные дороги, холмы и субботняя жизнь — рыбаки, придорожные рестораны, еще очень тепло, светит солнце; ничего общего с вымершими вдоль трассы деревнями в европейской части России.

музее нас ждут, предупреждены, но повисает неловкая пауза: одновременно приехала гостья из отдела Еврокомиссии по делам беженцев, высоченная немка Хефе со страдальческим лицом. Никто не знает английского, нам приходится переводить — сотрудники музея страшно благодарны, расспрашивают, где мы так хорошо выучили, приходится выдавливать из себя: «В спецшколе». Хефе сопровождает русская коллега, которая боится фотографироваться — похоже, она не хочет оказаться в одном кадре с человеком, которого завтра могут объявить шпионом. Ее осторожность контрастирует с организацией экспозиции и задором экскурсоводов — тут, кажется, легкий анахронизм: все в музее было придумано после перестройки, когда еще репрессии считались чем-то зазорным. Пытаюсь выяснить, не изменился ли настрой публики за последние годы; говорят, нет-нет, и народу становится все больше. Летом здесь проходит международный форум «Пилорама», приезжают с палатками волонтеры.

В конце 40-х заключенные «Перми-36» рубили лес. Позднее сюда ссылали осужденных сотрудников правоохранительных органов, и они обрабатывали древесину, что считается сравнительно легким делом. На последнем этапе (мы уже родились и даже пошли в свои спецшколы), вплоть до закрытия в 1988-м, здесь собирали утюги диссиденты — от Буковского до тех, кто тогда назывался националистом, а потом в своих республиках стал героем борьбы за независимость. Например, Балис Гаяускас, отсидевший в общей сложности 37 лет и избранный впоследствии в литовский сейм. Или украинский поэт Василь Стус, осужденный за антисоветскую агитацию и погибший здесь в 1985-м, сразу после выдвижения на Нобелевскую премию («Ну вы же понимаете, мертвых нельзя номинировать»). К тому моменту в Москве уже полгода шла перестройка.

трогая зона поделена на две части: рабочую и жилую, и в жилой есть бонус — аллея метров в двадцать, которая появилась здесь как особая привилегия заключенным из бывших ментов. Тогда же бараки начали отапливать. Белье, кстати, было, но в основном у уголовников. Также имелись библиотека и кинотеатр. Основная экспозиция — несколько артефактов и много факсимиле. «Сколько-сколько?» — в первый и последний раз удивляется Хефе, когда слышит о 40 млн пострадавших от репрессий. «Куда тут нашему Гитлеру со своими шестью», — тихо бормочет она. «По крайней мере из них не делали мыло», — обижается Полина. И это действительно разный подход к утилизации человеческого материала — отчуждение труда и жизни, но не плоти, можно сравнивать. В центре помещения — как никогда похожая на разделочную схему мясника карта СССР, в которой отмечены всего две позиции: индустриальные стройки и объекты ГУЛАГа; они находятся в одних и тех же местах. Как говорится: взял с сохой, оставил с атомной бомбой.

Карцер, говорят нам с возмущением, построен с нарушением всех норм, без водоизоляции, поэтому в здании всегда сыро, а зимой еще и холодно — около нуля. Помещение для конвоиров немногим отличается от камер.

собая зона — цитадель в одном километре от основного объекта. Когда колония закрылась, бульдозер разрушил все пять рядов укреплений, но сейчас они заботливо и досконально восстановлены — и колючая проволока, и променад для собак, и «ерш» на воротах. В 80-х была установлена система, которая следила за малейшими вибрациями почвы и передавала сигнал на монитор в наблюдательной будке. Нам рассказывают, что один из конвоиров позднее стал сотрудником музея: он вспоминал, что каждую неделю их собирали на инструктаж — как разглядеть в небе вертолет НАТО, который атакует колонию и освободит запрещенных. Люди с тревогой всматривались в небо и ждали. «Случались ли побеги?» — «Да, что вы, какие побеги», — экскурсовод машет руками. На особой зоне заключенные сидели по одному-два в наглухо замурованных склепах. Один из них, эстонский орнитолог, лишь с наступлением весны понял, где находится: он узнал по голосам птиц Южного Урала и только тогда по-настоящему зачекинился. На стене портреты диссидентов и пустые белые квадраты — это как раз каратели, которых все равно решили упомянуть, но не показывать лиц.

«Они построили не музей, — говорит Полина в машине, когда мы снова едем вдоль освещенных солнцем холмов. — Они построили новую тюрьму». В центре нефтяного рая, который лежит в центре нефтяной страны, стоит комфортабельная тюрьма, которая до поры до времени — креативный кластер: яйцо в ларце, а игла в яйце, а смерть в игле, которую пока никто не сломал.

Автор — редактор журнала «Афиша»