Цитата дня:
«Сеанс» о фильме Олега Сенцова

Вчера крымский режиссер Олег Сенцов был приговорен к 20 годам по обвинению в терроризме. На решение военного суда не повлияли ни сообщения о пытках 39-летнего Сенцова, ни многочисленные обращения российских и зарубежных кинематографистов к властям. Заместитель главного редактора журнала «Сеанс» Мария Кувшинова написала «рецензию с петлей на шее» — текст о единственном фильме Сенцова «Гамер». Мы приводим его целиком с разрешения автора.

«"Гамер" Олега Сенцова. Рецензия с петлей на шее», «Сеанс»

Три года назад в заметке с фестиваля «Дух огня», где «Гамер» Олега Сенцова получил приз критики, Василий Степанов сравнил этот фильм с картинами Алексея Балабанова. В нулевые эквивалентом Данилы Багрова становится подросток, не зацепивший никакой войны (ни прошлой, ни будущей), и призванный после школы не в армию, а в геймерский клуб (одним из таких какое-то время владел и сам Сенцов); однако окружает его все та же неустроенная реальность с вечной приставкой «пост». Мама совмещает службу в институте с работой в магазине, набитом сухариками, чипсами и пивом, и все никак не поймет, что за карьеру обещает сыну владелец клуба, отправляющий его сначала на местный, а потом и на международный турнир. Как и Данила, Леша из «Гамера» сосредоточен, отделен, отстранен от человечества, немного скован, когда возвращается в реальный мир, и логика его поступков не всегда понятна. Герой картины, балансирующей на грани спортивной драмы, лишен азарта, игра для него не самоцель. Он бесстрастен — и перед клавиатурой, и при встрече с явно неравнодушной к нему одноклассницей. (Жизнь подражает искусству, или ФСБ подражает Балабанову: читая материалы крымского дела, натыкаешься будто бы на удаленный фрагмент из раннего сценария «Брата»: побитая трамвайщица Света там была не жертвой семейного насилия, а любительницей садо-мазо; мотив этот в фильм не вошел, перекочевал в картину «Про уродов и людей», а потом и в постановление об отказе в возбуждении уголовного дела о пытках, когда синяки на теле арестованного Сенцова были официально объяснены его сексуальными практиками).

Недавно наша редакция брала интервью у Александа Сокурова — одного из тех, кто сейчас защищает Сенцова наиболее открыто и последовательно, — и совсем по другому поводу он заметил, что компьютерные игры и вообще малоподвижный образ жизни перед мерцающим экраном, уравнивают современных молодых мужчин и женщин в их вялости и статичности, но женщине позволительно быть статуарной, а мужчине необходима энергия движения.

Так Сокуров своими словами описывает тип нового героя, о появлении которого — в гораздо более комплиментарном ключе — говорил Дмитрий Мамулия во время прошлогоднего обсуждения работ Московской школы нового кино. Это абсолютно узнаваемый, существующий повсеместно и легко описываемый средствами киноязыка молодой человек, которого удобнее всего называть хипстером; хотя Леша из «Гамера» далеко не хипстер. Человек этот — этот герой и его прототип в реальном мире — находится будто бы в постоянной прострации (одна из лучших сцен в фильме Сенцова: герой едет на поезде и смотрит, будто впервые и вчуже, на свои руки, парящие над пустотой, оторванные от привычной клавиатуры). Он меланхоличен, вял, он похож на желе, но впечатление это обманчиво: если ему не захочется сдвинуться, его не сдвинешь. Статичность оказывается силой.

Возможно, появление этого типа, проникающего из реальности в постсоветское кино и замеченного Сенцовым еще в 2011 году, — следствие конкретного социально-политического слома, на который наложился еще и общемировой, связанный с приходом цифровых технологий; обязательный для любой эпохи разрыв между поколениями сегодня велик как никогда. Эти молодые герои живут в мире, придуманном до них и не для них; в мире, где работа в магазине кажется понятной и желанной, а карьера в киберспорте вызывает недоумение старших. Меланхолия вообще — симптом перезагрузки, необходимой гибернации, нежелания тратить энергию и двигаться в декорациях, которые вот-вот рухнут (и да, наверное, похожим образом вел себя герой картины «Курьер», предчувствующий крушение старого мира).

«Гамер» невозможно приобщить к делу Сенцова, ни со стороны защиты, ни со стороны обвинения. В нем нет улик, игра в Quake не похожа на Майдан; он был снят в другой реальности, задолго до того, как остановив работу над своей второй картиной «Носорог», режиссер отправился из Крыма на Киев, а потом обратно в Крым, где весной 2014 года был арестован. Протест против присоединения Крыма к России, свершившийся поджог штаба партии, ставшей «Единой Россией», с ущербом в 30 тыс. рублей и очевидное нежелание прибегать к насилию квалифицируются сегодня как терроризм и оборачиваются тюремным сроком в двадцать лет — просто потому что «партии символов» потребовалось на показательном процессе криминализировать и унизить несогласных.

Посмотрите фильм «Гамер» — пока это меньшее из того, что можно сделать.

Цитата дня:
Как вы слушаете музыку?

Питерское издание «Бумага» опубликовало расшифровку лекции журналиста Максима Семеляка о том, почему люди теряют интерес к музыке. Мы выбрали для цитаты фрагмент, посвященный классификации слушателей — от экспертов-аналитиков до бездумных потребителей.

«А поставь что-нибудь другое»: Максим Семеляк о том, почему мы теряем интерес к музыке, «Бумага»

Когда мы говорим о том, что некий абстрактный слушатель теряет интерес к музыке, нам следует прежде всего понять, о ком мы говорим. Слушатель, очевидно, неоднороден. Наиболее удачной концепцией музыкального слушателя я по сей день считаю ту, которая изложена в книге Теодора Адорно «Социология музыки». Безусловно, Адорно придерживался в высшей степени романтической (если не утопической) точки зрения, но поскольку наша проблема музыкальной пресыщенности носит отчетливо мелкобуржуазный характер (как и проблема любой пресыщенности), то небольшая инъекции старообразной романтики нам определенно не повредит.

Адорно делил всех слушателей на четыре группы. К первому типу относятся эксперты — люди, которые сочиняют и обладают способностью к структурному слушанию. Если привести пример, то к первому типу можно отнести Стравинского, который являлся музыкантом и одновременно аналитиком, который мог объяснить каждую ноту. Второй тип — это профессиональные музыканты, но действующие скорее по наитию. Эти люди разговаривают на музыкальном языке, но не могут, а впрочем, и не нуждаются в том, чтобы дополнительно его объяснять. Адорно упрекает их в том, что им не хватает рефлексивной ткани.

Третий тип — это образованный слушатель, любитель музыки — «любитель» как человек, любящий музыку, и «любитель» как дилетант. Его отношение к музыке скорее фетишистское, коллекционное. Это, собственно, как раз мой тип. У Адорно есть поразительно точная формулировка о том, что эти люди, которые любят музыку, ее коллекционируют, ходят на концерты и так далее, но в музыке ценят «красивые мелодии и величественные моменты». Это очень точная и довольно уничижительная формулировка. Я помню давний случай, когда покойный Курехин ругал Троицкого, утверждая, что тот идиот, который ничего не понимает в музыке. Многие считали, что это конфликт Петербурга и Москвы или конфликт музыканта и критика, но я думаю, что это был как раз конфликт двух типов слушателей: первого или второго типа, к которому принадлежал Курехин, и третьего типа, к которому точно можно отнести Троицкого.

Четвертый тип — это глубоко эмоциональный бездумный слушатель, который и составляет 99 % населения Земли. Если представить себе картинку, то я вижу такого Любшина в «Пяти вечерах», который спьяну все пытается вспомнить казачью песню. То есть музыка для него как условный рефлекс, музыка приравнена к первобытным, в понимании Адорно, материям. Хочу сразу сказать, что все это моя вольная, я бы даже сказал, фривольная, трактовка. Ведь Адорно говорил о серьезной классической музыке, он презирал даже и джаз, считая, что его импровизации идут от элементарной неуверенности и расхлябанности, и уж тем более не терпел всевозможную легкую музыку, которую прямо именовал отстоем (не в нашем жаргонном смысле, разумеется, но он действительно считал ее чем-то вроде осадка).

Когда мы говорим, что музыка теряет какую-то важность и не обладает прежней ролью, то это, очевидно, касается исключительно третьего и четвертого типа слушателей. Первый тип слушателя крайне редок, и в его ситуации странно говорить о каком-то отчуждении, оно исключается самой природой его слушания. Второй тип тоже сугубо музыкальный, он слишком тесно связан с музыкальной материей, и в этом контексте можно говорить о каких-то материально-экономических проблемах, которые мы сейчас не рассматриваем.

Цитата дня:
«Меня просили не давать историю с могилами псковских десантников»

Юрий Сапрыкин взял большое интервью у главреда «Эха Москвы» Алексея Венедиктова для «Афиши». Мы цитируем фрагменты об опасности работы на независимом радио, информационных дайджестах на путинском столе и пресловутых часах Пескова.

25 лет «Эху Москвы»: Алексей Венедиктов о России от путча до Путина, «Афиша-Город»

— Были ли в истории «Эха» ситуации, сопоставимые по угрозам для радиостанции с тем, что происходило в последние год-полтора?

— Надо вспомнить, что третий указ ГКЧП, а их всего было три, — это закрытие «Эха Москвы». В 1993 году к нам был направлен отряд мятежников, мы даже снимали вывеску «Эха Москвы», чтобы нас не нашли. Мы ее тогда уронили и разбили, где-то кусок ее спрятан. Были угрозы физической расправы, это постоянно происходит, это профессиональный риск. Хотя уровень угроз возрос. У меня сейчас один из журналистов, Карина Орлова, вообще эвакуирована, я ее буду аккредитовывать в другой стране, не надо ей сейчас возвращаться. Я после угроз Кадырова хожу с удвоенной охраной.

— Вы серьезно относитесь к этим угрозам?

— Я очень серьезно к им отнесся, еще до того, как убили Бориса. Я считаю Кадырова серьезным человеком, я не считаю его клоуном. Потом мне звонили от него люди, говорили, что он не то имел в виду. Я говорю: «Что значит не то?» Он сказал публично. Найдутся всегда несколько человек, которые его слова воспримут буквально. И смерть Бориса — на совести тех, кто травил Бориса. Я не говорю, что это юридическая ответственность, но моральная ответственность должна быть, и я думаю, что люди это знают.

— Как вы думаете, мемориальная доска на месте убийства Немцова когда-нибудь появится?

— Да. Я разговариваю в кулуарах, убеждаю, я вижу, что люди колеблются — люди, принимающие решения. Я когда задавал Владимиру Владимировичу на прямой линии вопрос и про улицу Высоцкого и про мемориал Немцова — я понимал, что ему эта возня вокруг мемориала на мосту неприятна, неудобна. У него были отношения с Немцовым, они были назначены в федеральный орган власти в одну неделю, в марте 1997 года. Один — замглавы администрации, другой — зампремьера. И во всяком случае, до того как Борис ушел в такую явную оппозицию, у них были человеческие, нормальные, рабочие отношения. Владимир Владимирович это помнил и даже в последний год, когда мы с ним разговаривали на встречах про Бориса, он все время говорил: «А, Борька, господи» — и какой-нибудь случай рассказывал из их совместной истории. Я его сейчас не защищаю, не оправдываю, потому что зона его ответственности в этой истории понятна, но ему органически неприятна вот эта история с разрушением мемориала. И мне нужно было дать ему возможность высказаться, в результате мемориал стоит, и табличка будет, я вас уверяю. Есть очень мало людей, которые не хотят этой таблички, потому что они ненавидят Бориса, и есть значительное число людей во власти, которые говорят: «Ну пусть начальник решит». И начальник решит. В какой-то момент. А я буду ходить и спрашивать.

— Путин вам по-прежнему интересен по-человечески?

— Он стал еще более интересен, потому что я вообще перестал его понимать. Я ему это сказал, когда мы последний раз встречались, в апреле или в мае.

— Как он отреагировал?

— Он сказал: «А че так?» Нет, что он делает, я понимаю, и все понимают, я не понимаю почему и не понимаю зачем. Я реально не понимаю, и мне реально интересно понять. У меня есть конструкция, но она не основана на его настоящих мотивах. Так же как я не понимаю многое, что делает Алексей Навальный. Так же как я не понимаю многое, что делает Вячеслав Володин, совсем перестал понимать. Раньше понимал. Но мне интересно.

<…>

— Понятно, что такие неформальные человеческие отношения с политиками в каких-то вещах вам помогают — инсайды, доступ к телу, все дела. А бывают ситуации, когда они вам мешают? Вот Песков, например, может вас по-дружески попросить какую-нибудь новость не давать?

— Может, может. У нас были такие случаи. Но я всегда говорю: «Послушайте, когда вы перестанете быть великими, ваши адвокаты всегда получат у нас эфир». Это очень хорошо знает Анатолий Борисович Чубайс, Альфред Рейнгольдович Кох и прочие товарищи, прошедшие через падения и подъемы. Меня, например, очень сильно просили не давать историю с могилами псковских десантников — про то, как их маскировали, убирали с них имена, венки. Это делалось и силовым образом, то есть с криком, это делалось и по дружбе. Но это общественно важная информация. Как мне потом сказали, Путин узнал об этом из «Эха», то есть из дайджеста со ссылкой на «Эхо». Я всегда меряю степень общественно важного — больше, меньше. Со мной можно торговаться, но я не упомню ни одной общественно важной вещи, которую мы бы не дали. Причем верифицированной — не слухи, а именно верифицированной. Пожалуй, что ни одной.

— А после боинга было давление?

– Да-да. После боинга на меня просто орали, начиная с Михаила Юрьевича Лесина, после того как я высказал в эфире свою точку зрения — причем у меня не было никаких инсайдов, я сужу по открытым источникам. С одним из очень высокопоставленных кремлевских чиновников я с тех пор не разговариваю. Вернее, это он сказал: «Я с тобой больше не разговариваю», шкваркнул трубкой и не существует больше в моей жизни. Что жаль, давал хорошие инсайды. Боинг — это очень крутая история с точки зрения давления. А что? Все версии, которые выдвигало государство, мы даем, но это не значит, что мы снимаем ту версию, которая лично мне кажется наиболее доказуемой. Если будет доказано, что все было иначе, я извинюсь в эфире перед слушателями, но на сегодняшний день, прошло год с лишним, у меня не изменилась эта точка зрения. Я в хороших отношениях с Лавровым, когда мы летим в самолете, мы с ним дискутируем и ругаемся, я говорю: «Как ты можешь?» — «А ты? Ты не понимаешь, что они делают?» И это важно. Я дискутирую с людьми, обладающими бóльшими знаниями, чем я, но пока они же никаких доказательств не приводят. Они задают вопрос: «Почему нет распечатки диспетчера?» Откуда я знаю, почему там нет распечатки диспетчера? Меня гораздо больше интересует ракета, которой самолет сбили. Я напомню, что и президент ни разу не сказал, что боинг сбила украинская армия. Он задавал вопросы.

<…>

— А вот Стрелкова, например, вы позвали бы?

— А мы его и звали. Во-первых, он обладает неким набором фактов, которые хотелось бы услышать от него. Во-вторых, ему необходимо задавать вопросы по поводу его мотивации. Мы его звали, но они выкатили условия, что такие-то вопросы нельзя задавать, потом надо все просмотреть, смонтировать. А мы были готовы только на прямой эфир. Но жалко, что его не было, я считаю, что слушатели «Эха Москвы» заслуживают того, чтобы в прямом эфире услышать Стрелкова. И, конечно, ему был бы задан вопрос, что это была за запись о боинге в его блоге? О которой его никто не спрашивает. Пусть скажет. Какая разница, что он скажет. Очень важно еще задать вопрос, демонстрируя не собственную храбрость, а то, что эта тема есть. Вопрос обозначает тему. Когда Дмитрий Песков был у нас после истории с часами — а мне глубоко неприятно, как эта история разворачивалась, потому что я знаю, что эти часы подарила ему Навка, и не сейчас, а когда дочка родилась, год назад. Но тем не менее эта тема обсуждается, и мой журналист не мог не задать вопрос: «А когда она вам их подарила?» Он ответил: «Я все уже сказал». И дело не в том, как он ответил, а в том, что мой журналист продемонстрировал и ему, и аудитории, что тема есть. И когда мы с ним потом переписывались, я ему написал: «Дима, тема есть. Пока ты на нее не ответишь, она будет всплывать». И если он придет в эфир, вопрос будет заново задан, мной или моим журналистом, независимо от наших личных отношений.

Цитата дня:
Старшеклассница середины 2000-х о своей школе

Журнал Esquire вспомнил материал 2006 года, в котором ученица 11 класса рассказывает про свою школу. Домогательства учителей, предательства одноклассников и даже самоубийство на почве несчастной любви в этом тексте описаны с завораживающим равнодушием. Хорошая возможность освежить в памяти то странное время и тихо порадоваться, что оно уже позади.

«Школьные годы чудесные», Esquire

Пришел к нам недавно новый учитель истории России. Сначала он мне страшно понравился: лет тридцать, лысый, в вельветовых коричневых брюках. Мне очень нравится, когда мужчины в вельветовых коричневых брюках. Потом я его возненавидела. Один раз — чтобы подлизаться к нам — он стал рассказывать, какие наркотики он пробовал и какие сам предпочитает. У нас в классе тогда девочка училась с о-очень большой грудью: с ней даже когда разговаривали — никто в глаза ей не смотрел. Она его спрашивает: «А вечером что лучше — покурить или колесо съесть?» Он ей: «Вечером — лучше секс». И просит после урока остаться. Еще он говорил: «Ах, как я люблю женский смех, переходящий в истерический». И еще какие-то глупости в таком духе.

У нас в классе не было такого, чтобы мы все вместе против чего-то выступили. Мы даже не знаем, кто где летом отдыхает и кто где живет. У нас есть такой мальчик в классе, которому одна девочка, тоже из класса, писала любовные письма. А он их — всю охапку — как-то принес в школу и вывалил на парту. Читал их и какие-то гадости про девочку рассказывал. Все хихикали — даже никто ему не сказал, что это подло. У нас такие инфантильные все: 11-й класс — а они плюются бумажками.

Еще у нас училась в классе девочка Света. Она была очень-очень худая: кости на коленках торчали. С ней никто не дружил. А ей очень хотелось со всеми дружить, и она все время всех чем-то угощала, приносила большую шоколадку — на всех ее делила. Шоколадку все брали, но все равно не дружили. Света всем контрольные по химии решала — она очень хорошо в химии понимала. Сначала всем решит — вот такую стопку огромную соберет — а потом себе решает. Она влюбилась в одного мальчика не из школы, а он ее бросил. Она позвонила в школу утром, сказала, что заболела, — а сама наглоталась таблеток. Покончила жизнь самоубийством. В записке написала: «Если я умру, передайте Марату — это тот парень, — что он самый лучший». Мы ее ездили в Бутово хоронить — там кладбище для самоубийц. Марат был на кладбище — противный, лет 18, студент. Первое, что сказали мои одноклассники, когда узнали про самоубийство: «А интересно, чем это она — аспирином?» Папу ее было очень жаль — он так плакал, не верил в это. А мой папа был в шоке. Он вообще ничему из этого не хочет верить — не верит, что учителя, скажем, наши записки читают. Что могут заставить тебя позвонить папе и по громкой связи — чтобы все слышали — сказать: «Папа, я сорвал урок». Что по-всякому подличают. Я на информатике достаю из сумки телефон — чтобы выключить. Учитель говорит: «Ты что телефоном пользуешься, Алиса? Давай, посмотрим». И полез в мою сумку — я его ударила по руке сквозь сумку. Он сразу: «Сейчас пойдем к директору». Я потом подхожу к нему на перемене и говорю: «Вы считаете это нормально — лазить по сумкам?» А он так жалко, почти заикаясь: «Но есть же распоряжение директора — запрещено пользоваться мобильными».

Вспомнила еще про обэжиста. Сан Саныч нас спрашивает: «Девочки, как надо себя вести, если на тебя напал маньяк? Алиса — ты». А я домашнего параграфа не читала — не могу эту ерунду читать. От балды начинаю нести: «Надо чем-то острым по уязвимому месту ему дать». Обэжист разочарованно так говорит: «Яна, теперь — ты». И вдруг Яна какую-то околесицу начинает нести: «Надо, говорит, маньяка спросить, что делает сейчас его старший сын и как чувствует себя его жена». Я думаю: что за дурацкая выходка? Она продолжает: «И еще, сколько другому сыну лет. А если не действует, надо не сопротивляться и сделать все, как он просит, а потом спросить, как его имя». Обэжист говорит: «С-садись». Я шепчу: «Яна, ты в своем уме? Что за тупые шутки?» Она: «Смотри» — и открывает учебник. А там так и написано: спросите у маньяка про старшего сына и так далее.

Цитата дня:
Маккейн о путинских амфорах

Журналист «Медузы» Константин Бенюмов поговорил с Джоном Маккейном, американским сенатором и бывшим кандидатом в президенты, когда-то разглядевшим в глазах Владимира Путина буквы К, Г и Б. Мы цитируем фрагмент интервью об эволюции отношения к российскому президенту в США и о его неоднозначном влиянии на жизнь русских людей.

«Мы не должны снова разжигать холодную войну», «Медуза»

— Вы на протяжении многих лет последовательно критикуете Путина…

— Он даже наложил на меня санкции! Говорят, он считает, что хуже меня никого нет. Мне это очень льстит.

— Про буквы «К», «Г» и «Б» в его глазах вы говорили задолго до событий на Украине, даже до «перезагрузки» между Россией и США. «Перезагрузка» была ошибкой? Нужно было с самого начала действовать по отношению к России максимально жестко?

— Мне кажется, что это было совершенно неадекватное восприятие Путина. Так происходит все время. Джимми Картер неправильно истолковывал намерения Брежнева, Невилл Чемберлен неверно истолковывал намерения Гитлера. Примеров в истории множество — люди неверно оценивают характеры некоторых правителей. Потому что думают, что они — такие же как мы, что у нас общие ценности и общие цели. Путин — не такой как мы. Он неоднократно заявлял, что худшим событием XX века был распад Советского Союза. Он в это верит. Так что Барак Обама совершенно неверно оценил Путина, решив, что с ним можно иметь дело.

— За эти годы ваше отношение к нему как-то изменилось?

— Впервые я увидел по-настоящему агрессивного Владимира Путина на конференции по безопасности в Мюнхене в 2007 году. Он очень резко там выступал, и многие считают, что это был его «каминг-аут», что именно там он показал свое истинное лицо. С тех пор его поведение становилось все более и более агрессивным. Он продолжает укреплять власть, все больший процент ВВП направляет на оборону — сейчас, кажется, уже где-то 20 с чем-то процентов (по данным Стокгольмского института по проблемам мира, в 2014 году военные расходы РФ составляли 4,5% ВВП. В комитете Госдумы по обороне признают, что в 2015-м на оборону будет потрачена рекордная сумма, однако расходы не превысят 4,2% ВВП — прим. «Медузы»), угрожает соседям. Это иррациональное, аберрационное поведение. Все эти батискафы, греческие амфоры, полеты с гусями — и все это без рубашки. Знаете, мне в этом видятся признаки мании величия.

Может быть, конечно, я просто завидую — я-то без рубашки выгляжу не очень. Нет, мания величия — не совсем правильное слово. Но его поведение стало менее предсказуемым.

— Вы разделяете личные интересы Путина — допустим, он делает все, чтобы остаться у власти, — и реальные интересы России?

— Тут трудно ответить не длинно, но я постараюсь покороче. Безусловно, в 1990-х русским пришлось пережить стыд и унижение. Была жуткая преступность, процветали коррупция и кумовство. Русские — очень гордый народ, и, разумеется, им было тяжело и стыдно. Путин — сильный человек. Придя к власти, он помог возродить национальную гордость. Это факт. Путин использовал эмоции народа, обернул их в свою пользу. Но сейчас предстоят новые трудности — за силу и престиж, которые, как кажется русским, Путин вернул России, приходится расплачиваться экономическим кризисом. Интересно будет посмотреть, что произойдет в ближайшие пару лет — когда экономика будет продолжать падать, а он будет все больше вкладывать в военный потенциал.

Я уверен, что Путин — очень умный человек. Он умеет взвешивать риски, подсчитывать издержки. И именно поэтому, кстати, я выступаю за поставку оружия Украине. Сейчас он довольствуется тем, что по кусочку отхватывает от Украины, от Грузии, третирует страны Балтии — то есть смотрит, что еще выдержит рынок. Так что очень многое зависит от того, какими ему будут представляться последствия будущей агрессии, скажем — нападения на страны Балтии. И сейчас я уверен, что цена [такого поведения] должна казаться ему очень высокой. Потому что мы едины, как никогда. Это касается и стран Балтии, и, к примеру, Швеции — я недавно там был, и там очень сильно поменялись настроения из-за всех этих инцидентов с самолетами и подводными лодками. Так что Путин объединяет Прибалтику и Скандинавию.

Цитата дня:
Интервью с Владимиром Сорокиным

Писателю Владимиру Сорокину исполнилось 60 лет. В связи с этим у него взяли интервью почти все крупные издания. В беседе с «Огоньком» автор «Теллурии» и «Дня опричника» рассуждает о традиции русской жестокости и о том, что постсоветский человек оказался еще хуже советского.

Фото: Евгений Гурко / Коммерсантъ

«Постсоветский человек разочаровал больше, чем советский», «Огонек»

— Поговорим о том, что должно этому злу противостоять. Обнаружилось, что у нас совершенно нет мирной этики, нет традиций мира, нет концепта мирного существования. Казалось бы, у нас этого славословия тоже хватало: «Миру мир, войны не нужно, вот девиз отряда «Дружба"». Но после всех этих плакатов с голубями, с перечеркнутой ядерной бомбой выяснилось, что эта мирная повестка оказалась совершенно пустой, лишенной внутреннего наполнения.

— ...Как и не было дружбы, собственно говоря. Я имею в виду вот это советское «чувство локтя»... Это был грандиозный самообман, поощряемый властью. В коммунальной квартире дружба всегда вынужденная. Я думаю, что у нас до сих пор одно из самых атомизированных, разобщенных обществ. Вообще, Андрей, чем больше во времени я отдаляюсь от советского периода, тем уродливей и страшнее он мне кажется. Это действительно была Империя Зла. Какой «Миру мир!», если война власти с народом шла непрерывно, только успевай прятаться. Многое из того, что происходит сейчас,— это неизжитые комплексы советского прошлого, и я тут опять съеду на любимую колею: советское прошлое не было похоронено в должное время, то есть в 1990-е годы. Его не похоронили, и вот оно восстало в таком мутированном и одновременно полуразложившемся виде. И мы теперь должны с этим чудовищем жить. Его очень умело разбудили те, кто хорошо знал его физиологию, нервные центры. Воткнули в них нужные иголки. Такое вот отечественное вуду. Боюсь, последствия этого эксперимента будут катастрофичны.

— А этот новый язык ненависти — вы его изучаете? Ведь это ваша стихия.

— Уж чем-чем, а языком ненависти наша страна была всегда богата. Достаточно было проехаться в советском автобусе в час пик. Богатый материал! Здесь, собственно, не нужно особенной пристальности, у меня чуткое ухо. Но эта нынешняя, новоимперская, так сказать, официальная ненависть...в этом языке, при всей его ярости и вульгарности, есть нечто истеричное, некая слабость. То есть чувство такое, что люди понимают, что надо это сейчас проорать, потому что завтра, может быть, уже и орать будет нечем. И некому! Чувствуется некая агония во всем этом. Потому что, если это сравнивать с риторикой старых тоталитарных режимов, там это говорилось с большой уверенностью в завтрашнем дне. Массовый террор помогал. Они понимали, что пока есть железный занавес, будущее принадлежит им. И это чувствовалось в каждой строчке «Правды». А вот сейчас, когда телеведущий говорит, что «мы можем превратить Америку в ядерный пепел», я ему не верю. Да и сам он себе не верит. Просто «исполняет», как шулера говорят. В общем, мы живем в кррррайне интересное время! Уже давно не Гоголь, а — Хармс...