«Почитайте нового меня»: журналисты
о своей профессии

Работники русских медиа о прошлом, настоящем и будущем журналистики

Текст:
Татьяна Горюнова,
Мария Долгополова

Рубрика:
настоящее

ВОС уже спрашивал самых маленьких журналистов о том, каким они видят свое будущее. Теперь мы обратились к профессионалам и попросили их ответить на шесть вопросов о современном состоянии медиа, ориентирах и пресловутых выпускниках журфака.

Алиса Иваницкая,
бывший журналист «Большого города»

Само пространство — сплошной шум. У меня, например, давно уже День сурка — почти каждый день повторяется одна и та же цепь событий: правительство что-то думает про антикризисные меры, Кудрин, Силуанов и Улюкаев дают прогнозы, а за Меркель бегает российский журналист и донимает ее вопросом, когда же снимут санкции. На заднем плане Путин и МИД — асимметричные меры и уверенность, что мы правее всех правых. Между тем что с бюджетом — так и непонятно, на Украине — война, электрички вернули, но не все, продукты дорожают, безработица растет. То есть деятельность бурная, но плодов нет. Одни симулякры. Хочется верить, что жизнь все-таки есть. Где-то.

Я не сталкивалась с цензурой, но с самоцензурой — постоянно: кажется, у всех встроен внутренний локатор — «надо написать так». И вот эта капитуляция еще до битвы, этот ничтожный страх, слабость и самооправдание: мол, объективности не существует и правды нет — это самое гнусное, что может быть в журналисте. Для меня это синоним профнепригодности. 11 лет назад, когда я только втягивалась в профессию, я больше всего боялась цинизма.

Дмитрий Пашинский,
корреспондент Colta.ru

Современное медиапространство — виртуальная Украина, из-за этого игнорируются многие внутрироссийские проблемы, нарывы, которые возникают на теле нашей страны. Я думаю, вы и без меня понимаете, что сегодня свобода слова испытывает на себе давление со стороны различных структур, с ней совсем не все в порядке. Безусловно, существует водораздел между журналистами, которые стремятся сохранить свою независимость, и теми, кто совершил сделку с совестью, утратив моральные связи с профессией. И на сегодняшний день они занимают эфир, российское телевидение. Медиапространство загнано в очень узкое поле интернета, но будем надеяться на перемены к лучшему.

Дмитрий Карцев,
«Газета.ру»

Общество (а соответственно, и аудитория) резко поляризировалось и стало менее критичным. По главному событию последнего года — а речь, понятно, о войне на Украине — большинство россиян, как показывают опросы, вполне доверяют телевидению, полностью солидаризуясь с политикой официальной Москвы. В то же время несогласные утратили к телевидению и официальным СМИ вообще всякое доверие. При этом оппозиционным (или, например, украинским) СМИ верят почти так же твердо, как телезрители — историям о распятом мальчике.

Вообще, мы в эти дни и недели пребываем в таком интересном, хотя, вероятно, и очень коротком моменте некой растерянности. Власти за последние годы заточили свои инструменты под активную и в значительной степени медийную борьбу с «врагами». И все ждали, что сейчас они снова их начнут применять: кризис, падение уровня жизни, рост цен… А ничего в связи с этим не происходит. И все застыли в ожидании.

Что касается отношений собственника и журналистского коллектива, то они еще менее подвержены изменениям, чем сворачивание свободы слова в России: у нас четко установился принцип: кто платит — тот и заказывает музыку. Просто и как бы рыночно. Ну а что на плательщика может быть свое давление, это как бы убирается за скобки.

Анонимный 
журналист государственного издания

Медиапространство — а что это? Это когда журналист дает ссылку на свой новый материал в соцсетях и пишет «почитайте нового меня»? И все коллеги и друзья ставят лайки, даже не читая текст? Или когда редактор меняет нейтральный заголовок твоего материала на вызывающий? И тебе потом дико стыдно? Или когда тебе говорят, что ты должен представить слова человека исключительно в таком-то ключе? Но в этот раз тебе уже все равно, потому что надоело переживать по каждому пустяку. Или когда коллеги вешают твой материал в соцсетях с подписью «адский ад»? И ты не понимаешь, как объяснить, что это была не твоя идея? Я не понимаю, что такое медиапространство и существует ли оно вообще.

Кирилл Михайлов,
бывший шеф-редактор «Дождя»,
сейчас работает в The New Times

Я скажу так: современное медиапространство в России чудовищно искажено. От того, что называется журналистикой, остались какие-то клочья просто. В основном это либо пропаганда, либо такая очень низкосортная желтуха (кто кому по роже дал, кто у кого жену увел и т. д.). Качественной журналистики — расследовательской журналистики, журналистики фактов, непредвзятой общественно-политической журналистики — ее практически нет, от нее остались какие-то ошметки.

Ксения Бабич
фрилансер

В России уже как четыре года нет никакого медиапространства. Сейчас просто даже смешно говорить о том, что есть какая-то аудитория и ей нужна какая-то там «свобода слова». Люди читают и смотрят только то, что им разрешают. Впрочем, очень многих это не волнует даже. Они живут уже как три года в созданной ими иллюзии, которая подается в разных формах. Собственник СМИ в современной России и есть главный редактор: может взять и снять публикацию, не выпустить в эфир какие-то факты. Работа журналиста не ценится, все в России считают что, журналист — сервисный работник, а не четвертая власть, которая может что-то изменить. Есть, конечно, те, кто делает вид, что у них не так, но по факту даже в самых либеральных редакциях (оставшихся в живых) есть внутренняя цензура.

«Почитайте нового меня»: журналисты о своей профессии

Работники русских медиа о прошлом, настоящем и будущем журналистики

ВОС уже спрашивал самых маленьких журналистов о том, каким они видят свое будущее. Теперь мы обратились к профессионалам и попросили их ответить на шесть вопросов о современном состоянии медиа, ориентирах и пресловутых выпускниках журфака.

Ксения Чудинова, 
«Сноб»»

Считаю, что изменения произошли. На мою профессиональную жизнь и возможность творческой реализации они повлияли — и повлияли негативно. Я уже изменила свою профессию — я не считаю себя журналистом, я менеджер, медиаменеджер, как угодно, но не пишущий журналист. С другой стороны, это то самое время, когда расцветают новые корреспонденты или когда старая репортерская школа начинает звучать совершенно по-другому. И в этом смысле нас (репортеров) теперь не так много, но вы их всех знаете, и это круто.

Андрей Козенко,
Meduza

Еще три года назад у нас был такой нормальный вполне себе устойчивый рыночек именно независимых СМИ («Коммерсантъ», «Ведомости», «РБК», «Газета.ру», «Лента.ру», примкнувший к ним чуть позже телеканал «Дождь»), и, в принципе, работать в такой обстановке было комфортно. Многие мои друзья, приятели и коллеги меняли работу, переходили с места на место, и всем было хорошо. За последние три года с каждым из названных мной изданий случилась какая-нибудь фигня разной степени тяжести. Из той же «Ленты.ру» мы ушли вообще всем коллективом, у «Коммерсанта» были проблемы (ставили заметки — не ставили заметки). «РБК» на сегодняшний день стал самым мощным российским СМИ. Они как пылесосом прошлись по всем изданиям, собрав, в общем, всех-всех лучших, что, с одной стороны, прекрасно, а с другой — лично мне со стороны очень напоминает «Титаник» и поэтому немного беспокоит: если, не дай бог, там что-то случится, это будет очень серьезно (у меня там работает много приятелей и просто хороших людей, которых я знаю). Так что да, изменения есть, и они не очень хорошие. Эти изменения довольно сильно повлияли на мою работу, потому что я сидел в «Ленте.ру», работал там спецкором, мечтал работать там всю жизнь и мне было от этого хорошо. А с 1 апреля я должен был возглавить рубрику под названием «Россия», и все бы у меня было хорошо, и я бы даже зарабатывал больше денег, а в результате я прожил довольно веселый год: полгода проработал фактически в Екатеринбурге на екатеринбургское издание, а сейчас, находясь в Москве, работаю как бы в Риге. Поэтому да, это очень сильно повлияло.

Алиса Иваницкая, 
бывший журналист «Большого города»

Все тектонические сдвиги произошли намного раньше. После Беслана, «Норд-Оста». Я в школе еще училась, но уже начала печататься в районной газете, ходила в кружок журналиста в МГИМО. И уже тогда говорили про цензуру — про то, что дышать стало нечем. В 2011 году я закончила университет, и хотя я все время старалась ходить в газету, печататься много, я не пошла работать по специальности — мне казалось, что в журналистике будущего нет. Просто 2011-2012ые годы дали надежду и бесстрашие, и правда — это был подъем, и здорово, что был, а сейчас мы снова вернулись в трясину и рутину. И уже вопрос — кому хватит сил и профессионализма продолжать работать и не оскотиниваться. Кто-то в разочаровании уедет, сменит профессию. Мне ближе второе. Но восхищают, конечно, первые.

Александр Баунов,
бывший шеф-редактор Slon.ru, главред сайта Московского центра Карнеги

Андрей Козенко,
Meduza

Евгений Бабушкин, 
«Сноб»

Знаете, что за три года случилось? Люди юмор перестали понимать. И вообще всякие оттенки. Хочешь тыщу лайков — сболтни прямолинейную глупость. Слава Руси. Или Украине. Какую-нибудь бессмысленную фигню.

Ну мы-то не будем сдаваться, а будем искать компромисс между лайками и самоуважением. И вообще учиться. Иначе нашей журналистике кранты.

Алиса Иваницкая,
бывший журналист «Большого города»

Анонимный
журналист государственного издания

Закрываются издания, сокращают людей, коллеги теряют работу. Лично у меня работы с каждым днем становится все больше. Как эти изменения можно считать позитивными?

Анонимный
журналист государственного издания

Алексей Пономарев,
шеф-редактор «Слона»

Константин Бенюмов,
Meduza

За последние три года в России приняты законы, вводящие для СМИ десятки ограничений в самых разных областях. Любое нарушение фактически карается расстрелом: для печатного СМИ — это закрытие через суд или без суда, для интернет-медиа — блокировка. Это не значит, что так происходит в 100% случаев; у государства нет ни сил, ни, скорее всего, желания пристально следить за соблюдением принятых законов. Зато создана обстановка, при которой можно в один день уничтожить любое СМИ. Законы пишутся с прицелом на конкретные издания и сайты (блог Навального и «Грани»; Forbes и «Ведомости»). Редакции разгоняли и раньше — но, как правило, приходилось прикрываться экономическими или моральными соображениями, а то и судиться. Сейчас достаточно, чтобы редакция привлекла к себе внимание властей, а законный повод сделать ее работу невозможной найдется. 

Кирилл Михайлов,
бывший шеф-редактор «Дождя»,
сейчас работает в The New Times

То, что произошло в 2014 году, — невиданный профессиональный и нравственный обвал. Обвал в чудовищную пропаганду, в производство такого низкопробного продукта с непроверенной информацией: появляются какие-то распятые мальчики, какие-то женщины-беженки, которые на самом деле подставные профессиональные актрисы. Никто ничего не перепроверяет — лишь бы только все это выдать. На мою профессиональную судьбу происходящее с нашими медиа влияет и очень давно, и не могу сам себе ответить на вопрос, как долго я могу оставаться в профессии, потому что, естественно, теми вещами, которые я перечислил и которые считаю негативными явлениями, я заниматься не могу.

Дмитрий Карцев,
«Газета.ру»

Дмитрий Пашинский,
корреспондент Colta.ru

Евгений Бабушкин,
«Сноб»

Константин Бенюмов,
Meduza

Андрей Козенко,
Meduza

Илью Азара в первую очередь (смеется). Вы знаете, я не могу сказать, что ориентируюсь на одного или нескольких человек. Я могу назвать профессионалов — их полно на самом деле. Всех людей, которые работают в «Медузе», я их считаю профессионалами, а также прекрасную Свету Рейтер, не менее прекрасную Олесю Герасименко. С телевидением сложнее, потому что, к примеру, когда было вот это вот «НТВ» времен Парфенова, я, в принципе, всех тех корреспондентов, которые вели программы, знал по именам, по фамилиям, так как они делали запоминающиеся вещи. В прошлом году в связи с Украиной я как-то тоже начал смотреть телевизор и понял, что не запоминаю всех этих людей. Они занимаются одним и тем же.

Алиса Иваницкая, 
бывший журналист «Большого города»

Андрей Козенко был моим учителем в «Коммерсанте», сейчас он пишет для «Медузы». У него хороший, нейтральный стиль, он невероятно работоспособен. Лучшие колонки (теперь они, правда, почти всегда на немецком) у Николая Клименюка — он невероятно хорошо знает историю и чувствует слово. Олеся Герасименко — на одном дыхании. Ольга Алленова — так надо писать про Кавказ: редко встретишь журналиста, который настолько хорошо знает предмет, а не просто по каждому вопросу выступает. Прекрасных авторов, на самом деле, не так уж мало. Просто плохих больше. Но так в любой профессии.

Кирилл Михайлов,
бывший шеф-редактор «Дождя», сейчас работает в The New Times

Ксения Бабич,
фрилансер

Вера Кичанова,
reed

Ксения Чудинова, 
«Сноб»

Мне очень сложно говорить про профессиональные ориентиры, поскольку я сейчас занимаюсь совсем другой работой и это довольно большая проблема. Но я могу сказать, с кем бы я хотела сотрудничать, и я совершенно четко могу назвать фамилии, но с оговоркой, что я сейчас не ранжирую, отдавая первое, второе, третье место и т. д. Я говорю о том, что была бы отличная редакция с совершенно отличными людьми. Это, безусловно, мои коллеги по «Снобу» (Лика Кремер, Ксения Собчак, Алексей Алексенко, Евгений Бабушкин), это, безусловно, Олеся Герасименко, это точно Олег Кашин, несмотря на всю его неоднозначность и спорность, это, безусловно, Юрий Сапрыкин, который, как я считаю, обладает абсолютно слышимым голосом, когда ты его читаешь, — можно сказать, что это голос совести, и это очень важное сообщение. Мне очень нравится Андрей Мовчан, мне нравится Владислав Иноземцев, и в целом, так или иначе, я люблю Леню Бершидского, и мне очень жаль, что российское медиапространство фактически его потеряло, то есть он перестал сотрудничать со многими изданиями. Я обожаю Ивана Голунова и считаю его выдающимся репортером и человеком, который занимается клевыми и качественными расследованиями. Мне вообще команда «РБК» кажется очень сильной. Мне ужасно нравится команда Meduza. Мне нравится инициатива наших коллег из Colta.ru — это школа гражданской журналистики, которую представляет Андрей Лошак, Юрий Сапрыкин, Аня Монгайт. Мне нравится Миша Кронгауз — мне кажется, что он невероятно точный, тонкий и искренний человек. Мне кажется, что все люди, которых я называю, очень принципиальные и по-настоящему исследуют предмет и границы своих способностей. У меня нет такого ощущения, что они тем самым говорят «это все, на что я способен», потому что они бесконечно рефлексируют, сомневаются, работают, переживают и сопереживают, что, как мне кажется, очень важно. Эти люди не остаются равнодушными, эти люди не доверяют слепо, что тоже важно в профессии журналиста. Не надо доверять — надо проверять, и в этом смысле были профессионалами наши бывшие коллеги Вера Шенгелия и Юлия Вишневецкая — совершенно фантастический репортер. Могу также назвать Алешковского как пример человека, который преобразовал свою профессию и нашел новое, дико важное, ответственное и значимое дело. Илья Колмановский — это тоже отдельный пласт журналистики. Каждый раз, когда я буду называть имена, это будут люди, которые представляют разные жанры и разные направления журналистики (политическая, общественная, социальная, развлекательная, глянец). В глянце, я считаю, тоже есть свои совершенно непревзойденные боги, например Алена Долецкая с ее журналом Interview — это правда потрясающе, так как это образец безупречный с точки зрения жанра. Есть рефлексирующие издания, вот у вас пример: ваша начальница Катя Герасичева — это вообще из ряда вон истории, но они страшно интересные, так как это задает тебе вопросы, дает разные ответы, это заставляет тебя думать, это очень ироничное отношение к действительности. Извините, что так долго перечисляла людей, которыми я восхищаюсь, но это так.

Ксения Чудинова,
«Сноб»

Как бы вы описали современное медиапространство в России?

Алиса Иваницкая, бывший журналист «Большого города»

Само пространство — сплошной шум. У меня, например, давно уже День сурка — почти каждый день повторяется одна и та же цепь событий: правительство что-то думает про антикризисные меры, Кудрин, Силуанов и Улюкаев дают прогнозы, а за Меркель бегает российский журналист и донимает ее вопросом, когда же снимут санкции. На заднем плане Путин и МИД — асимметричные меры и уверенность, что мы правее всех правых. Между тем что с бюджетом — так и непонятно, на Украине — война, электрички вернули, но не все, продукты дорожают, безработица растет. То есть деятельность бурная, но плодов нет. Одни симулякры. Хочется верить, что жизнь все-таки есть. Где-то.

Я не сталкивалась с цензурой, но с самоцензурой — постоянно: кажется, у всех встроен внутренний локатор — «надо написать так». И вот эта капитуляция еще до битвы, этот ничтожный страх, слабость и самооправдание: мол, объективности не существует и правды нет — это самое гнусное, что может быть в журналисте. Для меня это синоним профнепригодности. 11 лет назад, когда я только втягивалась в профессию, я больше всего боялась цинизма.

Дмитрий Карцев, «Газета.ру»

Общество (а соответственно, и аудитория) резко поляризировалось и стало менее критичным. По главному событию последнего года — а речь, понятно, о войне на Украине — большинство россиян, как показывают опросы, вполне доверяют телевидению, полностью солидаризуясь с политикой официальной Москвы. В то же время несогласные утратили к телевидению и официальным СМИ вообще всякое доверие. При этом оппозиционным (или, например, украинским) СМИ верят почти так же твердо, как телезрители — историям о распятом мальчике.

Вообще, мы в эти дни и недели пребываем в таком интересном, хотя, вероятно, и очень коротком моменте некой растерянности. Власти за последние годы заточили свои инструменты под активную и в значительной степени медийную борьбу с «врагами». И все ждали, что сейчас они снова их начнут применять: кризис, падение уровня жизни, рост цен… А ничего в связи с этим не происходит. И все застыли в ожидании.

Что касается отношений собственника и журналистского коллектива, то они еще менее подвержены изменениям, чем сворачивание свободы слова в России: у нас четко установился принцип: кто платит — тот и заказывает музыку. Просто и как бы рыночно. Ну а что на плательщика может быть свое давление, это как бы убирается за скобки.

Дмитрий Пашинский, корреспондент Colta.ru

Современное медиапространство — виртуальная Украина, из-за этого игнорируются многие внутрироссийские проблемы, нарывы, которые возникают на теле нашей страны. Я думаю, вы и без меня понимаете, что сегодня свобода слова испытывает на себе давление со стороны различных структур, с ней совсем не все в порядке. Безусловно, существует водораздел между журналистами, которые стремятся сохранить свою независимость, и теми, кто совершил сделку с совестью, утратив моральные связи с профессией. И на сегодняшний день они занимают эфир, российское телевидение. Медиапространство загнано в очень узкое поле интернета, но будем надеяться на перемены к лучшему.

Анонимный журналист государственного издания

Медиапространство — а что это? Это когда журналист дает ссылку на свой новый материал в соцсетях и пишет «почитайте нового меня»? И все коллеги и друзья ставят лайки, даже не читая текст? Или когда редактор меняет нейтральный заголовок твоего материала на вызывающий? И тебе потом дико стыдно? Или когда тебе говорят, что ты должен представить слова человека исключительно в таком-то ключе? Но в этот раз тебе уже все равно, потому что надоело переживать по каждому пустяку. Или когда коллеги вешают твой материал в соцсетях с подписью «адский ад»? И ты не понимаешь, как объяснить, что это была не твоя идея? Я не понимаю, что такое медиапространство и существует ли оно вообще.

Кирилл Михайлов, бывший шеф-редактор «Дождя», сейчас работает в The New Times

Я скажу так: современное медиапространство в России чудовищно искажено. От того, что называется журналистикой, остались какие-то клочья просто. В основном это либо пропаганда, либо такая очень низкосортная желтуха (кто кому по роже дал, кто у кого жену увел и т. д.). Качественной журналистики — расследовательской журналистики, журналистики фактов, непредвзятой общественно-политической журналистики — ее практически нет, от нее остались какие-то ошметки.

Ксения Бабич, фрилансер

В России уже как четыре года нет никакого медиапространства. Сейчас просто даже смешно говорить о том, что есть какая-то аудитория и ей нужна какая-то там «свобода слова». Люди читают и смотрят только то, что им разрешают. Впрочем, очень многих это не волнует даже. Они живут уже как три года в созданной ими иллюзии, которая подается в разных формах. Собственник СМИ в современной России и есть главный редактор: может взять и снять публикацию, не выпустить в эфир какие-то факты. Работа журналиста не ценится, все в России считают что, журналист — сервисный работник, а не четвертая власть, которая может что-то изменить. Есть, конечно, те, кто делает вид, что у них не так, но по факту даже в самых либеральных редакциях (оставшихся в живых) есть внутренняя цензура.

Считаете ли вы изменения, которые произошли в отрасли за последние три года, существенными?

Ксения Чудинова, «Сноб»

Считаю, что изменения произошли. На мою профессиональную жизнь и возможность творческой реализации они повлияли — и повлияли негативно. Я уже изменила свою профессию — я не считаю себя журналистом, я менеджер, медиаменеджер, как угодно, но не пишущий журналист. С другой стороны, это то самое время, когда расцветают новые корреспонденты или когда старая репортерская школа начинает звучать совершенно по-другому. И в этом смысле нас (репортеров) теперь не так много, но вы их всех знаете, и это круто.

Андрей Козенко, Meduza

Еще три года назад у нас был такой нормальный вполне себе устойчивый рыночек именно независимых СМИ («Коммерсантъ», «Ведомости», «РБК», «Газета.ру», «Лента.ру», примкнувший к ним чуть позже телеканал «Дождь»), и, в принципе, работать в такой обстановке было комфортно. Многие мои друзья, приятели и коллеги меняли работу, переходили с места на место, и всем было хорошо. За последние три года с каждым из названных мной изданий случилась какая-нибудь фигня разной степени тяжести. Из той же «Ленты.ру» мы ушли вообще всем коллективом, у «Коммерсанта» были проблемы (ставили заметки — не ставили заметки). «РБК» на сегодняшний день стал самым мощным российским СМИ. Они как пылесосом прошлись по всем изданиям, собрав, в общем, всех-всех лучших, что, с одной стороны, прекрасно, а с другой — лично мне со стороны очень напоминает «Титаник» и поэтому немного беспокоит: если, не дай бог, там что-то случится, это будет очень серьезно (у меня там работает много приятелей и просто хороших людей, которых я знаю). Так что да, изменения есть, и они не очень хорошие. Эти изменения довольно сильно повлияли на мою работу, потому что я сидел в «Ленте.ру», работал там спецкором, мечтал работать там всю жизнь и мне было от этого хорошо. А с 1 апреля я должен был возглавить рубрику под названием «Россия», и все бы у меня было хорошо, и я бы даже зарабатывал больше денег, а в результате я прожил довольно веселый год: полгода проработал фактически в Екатеринбурге на екатеринбургское издание, а сейчас, находясь в Москве, работаю как бы в Риге. Поэтому да, это очень сильно повлияло.

Алиса Иваницкая, бывший журналист «Большого города»

Все тектонические сдвиги произошли намного раньше. После Беслана, «Норд-Оста». Я в школе еще училась, но уже начала печататься в районной газете, ходила в кружок журналиста в МГИМО. И уже тогда говорили про цензуру — про то, что дышать стало нечем. В 2011 году я закончила университет, и хотя я все время старалась ходить в газету, печататься много, я не пошла работать по специальности — мне казалось, что в журналистике будущего нет. Просто 2011-2012ые годы дали надежду и бесстрашие, и правда — это был подъем, и здорово, что был, а сейчас мы снова вернулись в трясину и рутину. И уже вопрос — кому хватит сил и профессионализма продолжать работать и не оскотиниваться. Кто-то в разочаровании уедет, сменит профессию. Мне ближе второе. Но восхищают, конечно, первые.

Евгений Бабушкин, «Сноб»

Знаете, что за три года случилось? Люди юмор перестали понимать. И вообще всякие оттенки. Хочешь тыщу лайков — сболтни прямолинейную глупость. Слава Руси. Или Украине. Какую-нибудь бессмысленную фигню.

Ну мы-то не будем сдаваться, а будем искать компромисс между лайками и самоуважением. И вообще учиться. Иначе нашей журналистике кранты.

Анонимный журналист государственного издания

Закрываются издания, сокращают людей, коллеги теряют работу. Лично у меня работы с каждым днем становится все больше. Как эти изменения можно считать позитивными?

Кирилл Михайлов, бывший шеф-редактор «Дождя», сейчас работает в The New Times

То, что произошло в 2014 году, — невиданный профессиональный и нравственный обвал. Обвал в чудовищную пропаганду, в производство такого низкопробного продукта с непроверенной информацией: появляются какие-то распятые мальчики, какие-то женщины-беженки, которые на самом деле подставные профессиональные актрисы. Никто ничего не перепроверяет — лишь бы только все это выдать. На мою профессиональную судьбу происходящее с нашими медиа влияет и очень давно, и не могу сам себе ответить на вопрос, как долго я могу оставаться в профессии, потому что, естественно, теми вещами, которые я перечислил и которые считаю негативными явлениями, я заниматься не могу.

Константин Бенюмов, Meduza

За последние три года в России приняты законы, вводящие для СМИ десятки ограничений в самых разных областях. Любое нарушение фактически карается расстрелом: для печатного СМИ — это закрытие через суд или без суда, для интернет-медиа — блокировка. Это не значит, что так происходит в 100% случаев; у государства нет ни сил, ни, скорее всего, желания пристально следить за соблюдением принятых законов. Зато создана обстановка, при которой можно в один день уничтожить любое СМИ. Законы пишутся с прицелом на конкретные издания и сайты (блог Навального и «Грани»; Forbes и «Ведомости»). Редакции разгоняли и раньше — но, как правило, приходилось прикрываться экономическими или моральными соображениями, а то и судиться. Сейчас достаточно, чтобы редакция привлекла к себе внимание властей, а законный повод сделать ее работу невозможной найдется.

Алексей Пономарев, 
шеф-редактор «Слона»

К счастью, со многими крутыми российскими журналистами я, так или иначе, уже успел посотрудничать, а с точки зрения профессионального роста мне очень помогла работа в Sports.ru и, конечно, в «Ленте». Конкретных имен называть не буду, чтобы не обижать тех, кого не назову. Но поскольку занимаюсь прежде всего новостями, назову Диму Томилова — он был начальником группы выпуска в «Ленте», а сейчас работает в «Медузе». Он, наверное, лучший новостной редактор в России.

Кого из российских журналистов вы можете назвать вашим профессиональным ориентиром?

Андрей Козенко, Meduza

Илью Азара в первую очередь (смеется). Вы знаете, я не могу сказать, что ориентируюсь на одного или нескольких человек. Я могу назвать профессионалов — их полно на самом деле. Всех людей, которые работают в «Медузе», я их считаю профессионалами, а также прекрасную Свету Рейтер, не менее прекрасную Олесю Герасименко. С телевидением сложнее, потому что, к примеру, когда было вот это вот «НТВ» времен Парфенова, я, в принципе, всех тех корреспондентов, которые вели программы, знал по именам, по фамилиям, так как они делали запоминающиеся вещи. В прошлом году в связи с Украиной я как-то тоже начал смотреть телевизор и понял, что не запоминаю всех этих людей. Они занимаются одним и тем же.

Алиса Иваницкая, бывший журналист «Большого города»

Андрей Козенко был моим учителем в «Коммерсанте», сейчас он пишет для «Медузы». У него хороший, нейтральный стиль, он невероятно работоспособен. Лучшие колонки (теперь они, правда, почти всегда на немецком) у Николая Клименюка — он невероятно хорошо знает историю и чувствует слово. Олеся Герасименко — на одном дыхании. Ольга Алленова — так надо писать про Кавказ: редко встретишь журналиста, который настолько хорошо знает предмет, а не просто по каждому вопросу выступает. Прекрасных авторов, на самом деле, не так уж мало. Просто плохих больше. Но так в любой профессии.

Алексей Пономарев, шеф-редактор «Слона»

К счастью, со многими крутыми российскими журналистами я, так или иначе, уже успел посотрудничать, а с точки зрения профессионального роста мне очень помогла работа в Sports.ru и, конечно, в «Ленте». Конкретных имен называть не буду, чтобы не обижать тех, кого не назову. Но поскольку занимаюсь прежде всего новостями, назову Диму Томилова — он был начальником группы выпуска в «Ленте», а сейчас работает в «Медузе». Он, наверное, лучший новостной редактор в России.

Ксения Чудинова, «Сноб»

Мне очень сложно говорить про профессиональные ориентиры, поскольку я сейчас занимаюсь совсем другой работой и это довольно большая проблема. Но я могу сказать, с кем бы я хотела сотрудничать, и я совершенно четко могу назвать фамилии, но с оговоркой, что я сейчас не ранжирую, отдавая первое, второе, третье место и т. д. Я говорю о том, что была бы отличная редакция с совершенно отличными людьми. Это, безусловно, мои коллеги по «Снобу» (Лика Кремер, Ксения Собчак, Алексей Алексенко, Евгений Бабушкин), это, безусловно, Олеся Герасименко, это точно Олег Кашин, несмотря на всю его неоднозначность и спорность, это, безусловно, Юрий Сапрыкин, который, как я считаю, обладает абсолютно слышимым голосом, когда ты его читаешь, — можно сказать, что это голос совести, и это очень важное сообщение. Мне очень нравится Андрей Мовчан, мне нравится Владислав Иноземцев, и в целом, так или иначе, я люблю Леню Бершидского, и мне очень жаль, что российское медиапространство фактически его потеряло, то есть он перестал сотрудничать со многими изданиями. Я обожаю Ивана Голунова и считаю его выдающимся репортером и человеком, который занимается клевыми и качественными расследованиями. Мне вообще команда «РБК» кажется очень сильной. Мне ужасно нравится команда Meduza. Мне нравится инициатива наших коллег из Colta.ru — это школа гражданской журналистики, которую представляет Андрей Лошак, Юрий Сапрыкин, Аня Монгайт. Мне нравится Миша Кронгауз — мне кажется, что он невероятно точный, тонкий и искренний человек. Мне кажется, что все люди, которых я называю, очень принципиальные и по-настоящему исследуют предмет и границы своих способностей. У меня нет такого ощущения, что они тем самым говорят «это все, на что я способен», потому что они бесконечно рефлексируют, сомневаются, работают, переживают и сопереживают, что, как мне кажется, очень важно. Эти люди не остаются равнодушными, эти люди не доверяют слепо, что тоже важно в профессии журналиста. Не надо доверять — надо проверять, и в этом смысле были профессионалами наши бывшие коллеги Вера Шенгелия и Юлия Вишневецкая — совершенно фантастический репортер. Могу также назвать Алешковского как пример человека, который преобразовал свою профессию и нашел новое, дико важное, ответственное и значимое дело. Илья Колмановский — это тоже отдельный пласт журналистики. Каждый раз, когда я буду называть имена, это будут люди, которые представляют разные жанры и разные направления журналистики (политическая, общественная, социальная, развлекательная, глянец). В глянце, я считаю, тоже есть свои совершенно непревзойденные боги, например Алена Долецкая с ее журналом Interview — это правда потрясающе, так как это образец безупречный с точки зрения жанра. Есть рефлексирующие издания, вот у вас пример: ваша начальница Катя Герасичева — это вообще из ряда вон истории, но они страшно интересные, так как это задает тебе вопросы, дает разные ответы, это заставляет тебя думать, это очень ироничное отношение к действительности. Извините, что так долго перечисляла людей, которыми я восхищаюсь, но это так.

Алиса Иваницкая, 
бывший журналист «Большого города»

Хотела бы знать ответ на ваш первый вопрос (про современное медиапространство. — ВОС). Честно. Собственно, над этим в среднесрочной перспективе я и буду работать.

Константин Бенюмов, 
Meduza

Моя основная работа сейчас — англоязычная версия «Медузы». Мы запустились меньше месяца назад. Сейчас как раз самое страшное и увлекательное время — исследование интересов и вкусов, пробы и ошибки, столкновения культур. Кстати, мы не единственные — кажется, идея масштабирования и выхода на нерусскоязычную аудиторию одновременно посетила не менее пяти российских редакций. 

Какая тема для вас представляет сейчас особый интерес?

Алиса Иваницкая, бывший журналист «Большого города»

Хотела бы знать ответ на ваш первый вопрос (про современное медиапространство. — ВОС). Честно. Собственно, над этим в среднесрочной перспективе я и буду работать.

Константин Бенюмов, Meduza

Моя основная работа сейчас — англоязычная версия «Медузы». Мы запустились меньше месяца назад. Сейчас как раз самое страшное и увлекательное время — исследование интересов и вкусов, пробы и ошибки, столкновения культур. Кстати, мы не единственные — кажется, идея масштабирования и выхода на нерусскоязычную аудиторию одновременно посетила не менее пяти российских редакций.

Анонимный журналист государственного издания

У нас поток. Ты просто не успеваешь ничем особо заинтересоваться. Иначе тема тебя не отпустит, а дедлайн пройдет.

Алексей Пономарев, шеф-редактор «Слона»

Пожалуй, единственная тема, которая сейчас представляет для меня реальный интерес, — это война на Украине. Ну и ситуация в российской экономике. Я в этом меньше разбираюсь, чем в политике, но кризис — это то, что в любом случае всех нас коснется.

Кирилл Михайлов, бывший шеф-редактор «Дождя», сейчас работает в The New Times

Это как спросить у фронтовика, разрывы каких снарядов он любит больше всего. Мы в дикой ситуации сейчас оказались, куда ни кинь. Я, например, в журнале — редактор отдела «Общество». Социалка сейчас съезжает — здравоохранение, образование, ЖКХ, безработица и т. д. Это все только начинается. Понятно, что в таких драматических событиях журналисту работать самое оно, потому что когда все благополучно, ровно, тихо и спокойно, то приходится из пальца что-то высасывать. Но по-человечески я не могу сказать, что мне это нравится, что мой главный интерес заключается в том, как онкобольные кончают с собой без обезболивания и от общей депрессии, и т. д. Происходят совершенно дикие вещи, и как мы будем из этого выруливать — совершенно непонятно.

Вера Кичанова, Reed

Сейчас я работаю в издании Reed — это такой просветительский проект вроде сайта InLiberty.ru, который продвигает идеи свободы, идеи приоритета личности над государством. В какой-то момент у его создателей появилась мысль, что нужно делать что-то подобное для молодого поколения из всего бывшего СССР. В итоге решили сделать сайт, где мы будем обсуждать с молодым поколением, как нам избавиться от всего плохого наследия Советского Союза и как нашим странам жить в мире и согласии, с максимальной не только экономической и политической, но и личной свободой, свободой слова. Этот сайт задумывался незадолго до украинской революции, а потом вдруг случился Евромайдан, и получилось так, что значительную часть контента стали посвящать происходящему в Украине, потому что там сейчас своего рода аванпост реформ — если получится в Украине, будет понятно, что может получиться и у других бывших советских республик.

Ксения Чудинова, «Сноб»

Мне интересен прежде всего человек. Его реакция и место в мире. Мне интересны свойства памяти — что мы помним и что не помним и как мы анализируем это. Это жутко любопытно, особенно в контексте сегодняшних событий. Мне в целом очень интересны люди и человеческие истории.

Александр Баунов, бывший шеф-редактор Slon.ru, главред сайта Московского центра Карнеги

Я работал пять лет на Slon.ru, сейчас работаю главным редактором на Carnegie.ru. Особый интерес для меня представляет место России в мире, его неуникальность. По каким-то параметрам прекрасности мы похожи на кого-то, по параметрам ужасности — тоже. Знание современности у нас не очень сильное. Мы, наверно, почти как американцы — плохо представляем себе устройство нового мира. Это и есть предмет моего интереса.

Анонимный
журналист государственного издания

У нас поток. Ты просто не успеваешь ничем особо заинтересоваться. Иначе тема тебя не отпустит, а дедлайн пройдет.

Что вы думаете о молодых журналистах и студентах журфака?

Кирилл Михайлов, бывший шеф-редактор «Дождя», сейчас работает в The New Times

Я знаком всего с несколькими — с теми, кто проходил у нас стажировку. И я видел стажеров, когда работал на «Рен-ТВ» и на «Дожде». Те, кого я видел, — это люди с очень активной позицией, которые хотят заниматься именно журналистикой, а не маникюром. Ну и талантливые ребята. Журфак для меня — не то чтобы имя нарицательное или синоним пустоты и бездарности. Я видел и вижу много талантливых, целеустремленных, умных и хорошо соображающих людей.

Дмитрий Карцев, «Газета.ру»

У меня всегда некоторый скепсис по отношению к журфаковскому образованию, потому что научить писать можно за полгода, при особом таланте — за год, а на получение фундаментального образования надо потратить годы. Но работая в «Газете.ру», я стал относиться к журфаку с большим уважением: у ребят есть многие навыки, которых, к примеру, у меня, профессионального историка, почти нет. Главный — умение вытаскивать информацию из источников. Не из текстов, а из живых людей. То, что называется «доставать эксклюзивы».

Анонимный журналист государственного издания

Все люди разные, и молодые журналисты тоже. Бывают очень хорошенькие, работоспособные. Но многие, выпускаясь, считают себя звездами и не готовы работать по-настоящему — работать каждый день, работать над каждой темой, даже той, которая их не интересует.

Евгений Бабушкин, «Сноб»

Главное — это где-то на полпути к светлому будущему закрыть журфаки. Одна моя знакомая журфачница плохо понимала человеческую речь и придумывала новые слова: «беднесаг», «коврадосы». Не спрашивайте, что это. У другой в Корее жили корейки, а в Швейцарии — шведки. Третья просто не делала ни черта и смотрела влажным взглядом. Четвертая любила спрашивать про творческие планы и «как вам понравилась Москва». Но и журналисты не безнадежны — особенно если они нищие провинциалы с неврозами и амбициями. В таких я узнаю себя. Таких я ласкаю, лелею и подсовываю им Виктора Шкловского, лучшего современного русского журналиста. А сам пока пишу что-то типа «Декамерона» — про чуваков, которые открыли кабаре в бункере, а потом достали винтовки и пошли убивать всех плохих.

Андрей Козенко, Meduza

Я работал в «Коммерсанте» на протяжении семи лет, и все практиканты в нашем отделе (90% были с журфаков) проходили через меня, потому что остальные сразу начинали на них орать, а я не сразу, я терпеливый человек. Я с уверенностью могу сказать, что карьера задалась у двух человек, и с меньшей долей уверенности могу вспомнить еще пятерых. А мы говорим о десятках людей! Это говорит либо о том, как преподается журналистика, либо о том, насколько эти молодые люди хотят стать в будущем журналистами.

Ксения Чудинова, «Сноб»

Сложно сказать. Некоторое время назад я читала лекции на журфаке и была дико удивлена некоторыми вопросами — базовыми, которые должен знать каждый будущий журналист. С другой стороны, перед нами понятный и хороший пример телеканала «Дождь», который все время работает со студентами. В проекте «Сноб» я не помню ни одного дня, чтобы у нас не было стажеров. Когда я работала в «БГ», у меня было примерно шесть стажеров, и к нам постоянно приходили молодые люди — мы их пробовали, смотрели, работали с ними, оценивали. И надо сказать, что все они разные.

Я считаю, что если человек пришел, горит и умирает, готов работать бесплатно, то он хоть насколько-то мыслящий и жаждущий человек и тут есть с чем работать. Иногда есть люди непишущие, и ты говоришь: «Не-не-не, вы писать не можете, давайте мы вас на другое лучше кинем» — ведь издание состоит не только из журналистов, есть иллюстраторы, есть дизайнеры, есть продюсеры. Бывает, что человек приходит и двух слов не может связать в тексте, но при этом все время придумывает замечательные идеи, и непонятно, как это в его голове помещается. То есть он все время в режиме «я придумал», «а может, так?», «смотрите, что у меня есть», «я хотел вот это» — это все потому, что ему интересно, но жалко, что такие люди обычно не приживаются в СМИ — они потом идут куда-то дальше. Кстати говоря, такие люди иногда потом бывают очень крутыми продавцами. В общем, приходят разные люди. Еще надо сказать о том, что в мире большое количество людей и почему-то многим людям приходит какая-то дикая мысль в голову о том, что в журналистике можно заработать денег. И такие люди приходят за деньгами, а затем они быстро уходят. В целом это как в больнице: приходят санитары, и из десяти прижились два, потом идут на медбратьев учиться, а из них один пойдет на врача и углубится в профессию, получив соответствующее образование. Ну как бы вот такая статистика — люди молодые и пробуют себя в разном. Сказать, что все уроды и все плохо, я не могу и не имею права.

Александр Баунов, бывший шеф-редактор Slon.ru, главред сайта Московского центра Карнеги

На журфаке не хватает нагрузки. Мне показалось, что раз уж ты сидишь в университете пять лет, то главное — не приятная атмосфера, а загрузка мозга на единицу времени. Может быть, журфак превосходит какую-нибудь ерунду вроде социологии, прикладной мировой политологии. Лучше уж журфак, он поакадемичнее, посерьезнее. Но это не самый эффективный факультет. Они один иностранный язык учат, его и обыватель с улицы должен знать. А если уж в университет поступил, то хоть три выучи, будь добр. Есть, конечно, теория, что не бывает хороших журналистов с журфака, но я вижу разные случаи. Можно стать журналистом, окончив журфак, а можно и не стать, пойти поучиться, стать режиссером. Порок журфаковской атмосферы в том, что там всегда есть люди с чуть завышенной самооценкой, потому что они уже что-то пишут, публикуются. У меня было ощущение, что они все такие творческие единицы, то ли уже состоявшиеся, то ли вот-вот. И в этом смысле им гораздо интереснее проводить время друг с другом, нежели загружаться.

Дмитрий Пашинский, корреспондент Colta.ru

Это вопрос совершенно не ко мне, потому что я сам получаю второе высшее на журфаке. Я не знаю, почему я туда поступил и нужен ли журфак в принципе. Конечно, на журфаке есть две очень большие проблемы, и они касаются не только журфака, но и других факультетов. Это умение заинтересовать в профессии и страшная отдаленность преподавателей практических предметов от реальности: курс радио читает человек, ни дня не работавший на радио, и т. д. Многие студенты не хотят идти в профессию, если она касается политической, социальной или экономической сфер. Они хотят заниматься какими-то нейтральными вещами. Меня удивляет, почему такое большое количество молодых людей поступает на журфак, видя, что сейчас происходит с профессией журналиста. Думаю, это связано с тем, что журналистика дает прекрасную возможность или прекрасную иллюзию возможности собственной творческой самореализации. Я думаю, многие видят журфак как место, где можно заниматься чем-то творческим. Есть еще и элемент моды учиться на журфаке. Если говорить о молодых настоящих журналистах, не совершающих сделок с совестью, которые пытаются что-то рассказать, раскопать какие-то истории, то к ним я отношусь с уважением. Журналистам тяжело сегодня живется.

Ксения Бабич, фрилансер

В последний раз, когда я была на журфаке МГУ, там все танцевали джаз. Вот пусть этим и дальше занимаются.

Алексей Пономарев, 
шеф-редактор «Слона»

Пожалуй, единственная тема, которая сейчас представляет для меня реальный интерес, — это война на Украине. Ну и ситуация в российской экономике. Я в этом меньше разбираюсь, чем в политике, но кризис — это то, что в любом случае всех нас коснется.

Кирилл Михайлов,
бывший шеф-редактор «Дождя»,
сейчас работает в The New Times

Это как спросить у фронтовика, разрывы каких снарядов он любит больше всего. Мы в дикой ситуации сейчас оказались, куда ни кинь. Я, например, в журнале — редактор отдела «Общество». Социалка сейчас съезжает — здравоохранение, образование, ЖКХ, безработица и т. д. Это все только начинается. Понятно, что в таких драматических событиях журналисту работать самое оно, потому что когда все благополучно, ровно, тихо и спокойно, то приходится из пальца что-то высасывать. Но по-человечески я не могу сказать, что мне это нравится, что мой главный интерес заключается в том, как онкобольные кончают с собой без обезболивания и от общей депрессии, и т. д. Происходят совершенно дикие вещи, и как мы будем из этого выруливать — совершенно непонятно.

Вера Кичанова,
reed

Сейчас я работаю в издании Reed — это такой просветительский проект вроде сайта InLiberty.ru, который продвигает идеи свободы, идеи приоритета личности над государством. В какой-то момент у его создателей появилась мысль, что нужно делать что-то подобное для молодого поколения из всего бывшего СССР. В итоге решили сделать сайт, где мы будем обсуждать с молодым поколением, как нам избавиться от всего плохого наследия Советского Союза и как нашим странам жить в мире и согласии, с максимальной не только экономической и политической, но и личной свободой, свободой слова. Этот сайт задумывался незадолго до украинской революции, а потом вдруг случился Евромайдан, и получилось так, что значительную часть контента стали посвящать происходящему в Украине, потому что там сейчас своего рода аванпост реформ — если получится в Украине, будет понятно, что может получиться и у других бывших советских республик.

Александр Баунов, 
бывший шеф-редактор Slon.ru,
главред сайта Московского центра Карнеги 

Я работал пять лет на Slon.ru, сейчас работаю главным редактором на Carnegie.ru. Особый интерес для меня представляет место России в мире, его неуникальность. По каким-то параметрам прекрасности мы похожи на кого-то, по параметрам ужасности — тоже. Знание современности у нас не очень сильное. Мы, наверно, почти как американцы — плохо представляем себе устройство нового мира. Это и есть предмет моего интереса.

Ксения Чудинова, 
«Сноб»

Мне интересен прежде всего человек. Его реакция и место в мире. Мне интересны свойства памяти — что мы помним и что не помним и как мы анализируем это. Это жутко любопытно, особенно в контексте сегодняшних событий. Мне в целом очень интересны люди и человеческие истории.

Кирилл Михайлов,
бывший шеф-редактор «Дождя»,
сейчас работает в The New Times

Я знаком всего с несколькими — с теми, кто проходил у нас стажировку. И я видел стажеров, когда работал на «Рен-ТВ» и на «Дожде». Те, кого я видел, — это люди с очень активной позицией, которые хотят заниматься именно журналистикой, а не маникюром. Ну и талантливые ребята. Журфак для меня — не то чтобы имя нарицательное или синоним пустоты и бездарности. Я видел и вижу много талантливых, целеустремленных, умных и хорошо соображающих людей.

Дмитрий Карцев,
«Газета.ру»

У меня всегда некоторый скепсис по отношению к журфаковскому образованию, потому что научить писать можно за полгода, при особом таланте — за год, а на получение фундаментального образования надо потратить годы. Но работая в «Газете.ру», я стал относиться к журфаку с большим уважением: у ребят есть многие навыки, которых, к примеру, у меня, профессионального историка, почти нет. Главный — умение вытаскивать информацию из источников. Не из текстов, а из живых людей. То, что называется «доставать эксклюзивы».

Анонимный
журналист государственного издания

Все люди разные, и молодые журналисты тоже. Бывают очень хорошенькие, работоспособные. Но многие, выпускаясь, считают себя звездами и не готовы работать по-настоящему — работать каждый день, работать над каждой темой, даже той, которая их не интересует.

Евгений Бабушкин
«Сноб»

Главное — это где-то на полпути к светлому будущему закрыть журфаки. Одна моя знакомая журфачница плохо понимала человеческую речь и придумывала новые слова: «беднесаг», «коврадосы». Не спрашивайте, что это. У другой в Корее жили корейки, а в Швейцарии — шведки. Третья просто не делала ни черта и смотрела влажным взглядом. Четвертая любила спрашивать про творческие планы и «как вам понравилась Москва». Но и журналисты не безнадежны — особенно если они нищие провинциалы с неврозами и амбициями. В таких я узнаю себя. Таких я ласкаю, лелею и подсовываю им Виктора Шкловского, лучшего современного русского журналиста. А сам пока пишу что-то типа «Декамерона» — про чуваков, которые открыли кабаре в бункере, а потом достали винтовки и пошли убивать всех плохих.

Андрей Козенко,
Meduza

Я работал в «Коммерсанте» на протяжении семи лет, и все практиканты в нашем отделе (90% были с журфаков) проходили через меня, потому что остальные сразу начинали на них орать, а я не сразу, я терпеливый человек. Я с уверенностью могу сказать, что карьера задалась у двух человек, и с меньшей долей уверенности могу вспомнить еще пятерых. А мы говорим о десятках людей! Это говорит либо о том, как преподается журналистика, либо о том, насколько эти молодые люди хотят стать в будущем журналистами. 

Ксения Чудинова, 
«Сноб»»

Сложно сказать. Некоторое время назад я читала лекции на журфаке и была дико удивлена некоторыми вопросами — базовыми, которые должен знать каждый будущий журналист. С другой стороны, перед нами понятный и хороший пример телеканала «Дождь», который все время работает со студентами. В проекте «Сноб» я не помню ни одного дня, чтобы у нас не было стажеров. Когда я работала в «БГ», у меня было примерно шесть стажеров, и к нам постоянно приходили молодые люди — мы их пробовали, смотрели, работали с ними, оценивали. И надо сказать, что все они разные.

Я считаю, что если человек пришел, горит и умирает, готов работать бесплатно, то он хоть насколько-то мыслящий и жаждущий человек и тут есть с чем работать. Иногда есть люди непишущие, и ты говоришь: «Не-не-не, вы писать не можете, давайте мы вас на другое лучше кинем» — ведь издание состоит не только из журналистов, есть иллюстраторы, есть дизайнеры, есть продюсеры. Бывает, что человек приходит и двух слов не может связать в тексте, но при этом все время придумывает замечательные идеи, и непонятно, как это в его голове помещается. То есть он все время в режиме «я придумал», «а может, так?», «смотрите, что у меня есть», «я хотел вот это» — это все потому, что ему интересно, но жалко, что такие люди обычно не приживаются в СМИ — они потом идут куда-то дальше. Кстати говоря, такие люди иногда потом бывают очень крутыми продавцами. В общем, приходят разные люди. Еще надо сказать о том, что в мире большое количество людей и почему-то многим людям приходит какая-то дикая мысль в голову о том, что в журналистике можно заработать денег. И такие люди приходят за деньгами, а затем они быстро уходят. В целом это как в больнице: приходят санитары, и из десяти прижились два, потом идут на медбратьев учиться, а из них один пойдет на врача и углубится в профессию, получив соответствующее образование. Ну как бы вот такая статистика — люди молодые и пробуют себя в разном. Сказать, что все уроды и все плохо, я не могу и не имею права.

Александр Баунов, 
бывший шеф-редактор Slon.ru,
главред сайта Московского центра Карнеги 

На журфаке не хватает нагрузки. Мне показалось, что раз уж ты сидишь в университете пять лет, то главное — не приятная атмосфера, а загрузка мозга на единицу времени. Может быть, журфак превосходит какую-нибудь ерунду вроде социологии, прикладной мировой политологии. Лучше уж журфак, он поакадемичнее, посерьезнее. Но это не самый эффективный факультет. Они один иностранный язык учат, его и обыватель с улицы должен знать. А если уж в университет поступил, то хоть три выучи, будь добр. Есть, конечно, теория, что не бывает хороших журналистов с журфака, но я вижу разные случаи. Можно стать журналистом, окончив журфак, а можно и не стать, пойти поучиться, стать режиссером. Порок журфаковской атмосферы в том, что там всегда есть люди с чуть завышенной самооценкой, потому что они уже что-то пишут, публикуются. У меня было ощущение, что они все такие творческие единицы, то ли уже состоявшиеся, то ли вот-вот. И в этом смысле им гораздо интереснее проводить время друг с другом, нежели загружаться.

Дмитрий Пашинский, 
корреспондент Colta.ru

Это вопрос совершенно не ко мне, потому что я сам получаю второе высшее на журфаке. Я не знаю, почему я туда поступил и нужен ли журфак в принципе. Конечно, на журфаке есть две очень большие проблемы, и они касаются не только журфака, но и других факультетов. Это умение заинтересовать в профессии и страшная отдаленность преподавателей практических предметов от реальности: курс радио читает человек, ни дня не работавший на радио, и т. д. Многие студенты не хотят идти в профессию, если она касается политической, социальной или экономической сфер. Они хотят заниматься какими-то нейтральными вещами. Меня удивляет, почему такое большое количество молодых людей поступает на журфак, видя, что сейчас происходит с профессией журналиста. Думаю, это связано с тем, что журналистика дает прекрасную возможность или прекрасную иллюзию возможности собственной творческой самореализации. Я думаю, многие видят журфак как место, где можно заниматься чем-то творческим. Есть еще и элемент моды учиться на журфаке. Если говорить о молодых настоящих журналистах, не совершающих сделок с совестью, которые пытаются что-то рассказать, раскопать какие-то истории, то к ним я отношусь с уважением. Журналистам тяжело сегодня живется.

Ксения Бабич

фрилансер

В последний раз, когда я была на журфаке МГУ, там все танцевали джаз. Вот пусть этим и дальше занимаются.