Александр Кирюхин:

Заведомо преднамеренное нарушение Божиих заповедей никогда никому не принесет пользы. Кража — это ведь еще и недоверие Богу. Это и своеволие, и гордыня. Господь тебе все даст сам, когда это будет действительно необходимо. Отец лжи — диавол. Поэтому не бывает лжи во спасение. Если уж трудно говорить правду, то лучше ничего не говорить. Убивать мы тоже не можем — ни словом, ни делом. Но в то же время защищать свое Отечество с оружием в руках, служить в правоохранительных органах церковь не запрещает. Но надо помнить, что убийство даже врага будет считаться убийством человека, и если это убийство совершил верующий человек, то он подлежит епитимии.

Владимир Вигилянский:

Конечно, возможны: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15:13). Впрочем, это не отменяет евангельских заповедей, нарушение которых требует искупительной жертвы (исповеди).

Дмитрий Агеев:

Каждый случай очень личный, не может быть никаких правил. Есть понятие греха. Если я украл буханку хлеба — это грех. Я должен раскаяться и принести покаяние в этом грехе Богу. И Бог будет решать: украл я этот хлеб, потому что у меня дома дети голодные или потому, что я тащу все, что плохо лежит в принципе. Это кража, воровство. Грех. А причины, которые меня к его совершению подвигли, — об этом рассудит Бог. А я должен раскаяться и не искать оправданий. Если я их ищу, значит, я уже себя извинил и хочу убедить кого-то другого.

Валерий Киреев:

Понимаете, в нас настолько сильно переплетены доброе и злое начало, что мы не можем осуждать. Не существует ничего хорошего или дурного, отрешенного от всего. Все связано с человеком. Часто человек свои деяния оправдывает, мол, это было сделано во имя добра. Это тогда лукавство. Но в любом случае мы не может быть судьями.

Роман Зайцев:

Это вопрос теоретический, вряд ли кому-то придется такое в реальности испытывать, что, если не солгу, украду, убью, кто-то погибнет; это более похоже на сценарий к фильму. Но, естественно, если на вашего близкого напали бандиты, вы будете спасать его всеми доступными способами. Жизнь человека важнее всего, и для действительного спасения жизни, а не из-за придуманного, нужно делать все, но сомневаюсь, что ложь или кража как-то в этом может помочь.

Александр Кирюхин:

На этот и многие ему подобные вопросы отвечают «Основы социальной концепции РПЦ»: «Если муж или жена неспособны к зачатию ребенка, а терапевтические и хирургические методы лечения бесплодия не помогают супругам, им следует со смирением принять свое бесчадие как особое жизненное призвание. Пастырские рекомендации в подобных случаях должны учитывать возможность усыновления ребенка по обоюдному согласию супругов. К допустимым средствам медицинской помощи может быть отнесено искусственное оплодотворение половыми клетками мужа, поскольку оно не нарушает целостности брачного союза, не отличается принципиальным образом от естественного зачатия и происходит в контексте супружеских отношений. <…> Употребление репродуктивных методов вне контекста благословенной Богом семьи становится формой богоборчества, осуществляемого под прикрытием защиты автономии человека и превратно понимаемой свободы личности». Этот вопрос можно считать продолжением предыдущего. Возможен ли грех ради какой-либо благой цели? Церковь отвечает: нет. Использование семени третьего лица нарушает чистоту и святость брака. Если же женщина одинока, то это еще не означает, что она может распоряжаться своим собственным телом так, как ей угодно. Используя донорскую сперму, она заведомо лишает своего ребенка права иметь отца. Опять цитирую «Основы социальной концепции»: «В молитвах чина венчания православная церковь выражает веру в то, что чадородие есть желанный плод законного супружества, но вместе с тем не единственная его цель. Наряду с "плодом чрева на пользу" супругам испрашиваются дары непреходящей взаимной любви, целомудрия, "единомыслия душ и телес"». Хочу напомнить, что эти рекомендации относятся к тем женщинам, которые считают себя христианками или хотя бы пытаются ими быть. Усыновление ребенка для таких женщин может стать актом жертвенной любви, пример которой нам подал сам Господь наш Иисус Христос. И наоборот, желание родить своего собственного ребенка любой ценой представляется совершенно эгоистическим. «Да будет воля моя!» — как будто говорит эта женщина. Какое уж тут христианство!

Владимир Вигилянский:

Дал ту же ссылку на «Основы социальной концепции РПЦ», что и Александр Кирюхин. Никак не прокомментировал.

Дмитрий Агеев:

На этот счет есть позиция церкви. Социальная концепция Русской православной церкви говорит: «Нравственно недопустимыми с православной точки зрения являются также все разновидности экстракорпорального (внетелесного) оплодотворения». Церковь призывает этот шаг не делать.

Я считаю, что если семья хочет воспитывать ребенка, а Бог пока не дает возможности родить своего кровного, то нужно усыновлять. В этом счастье. И я искренне верю, что приемный ребенок может стать родным. Понимаю, что не все могут сделать такой шаг. Не все могут усыновить: это морально непросто, нельзя от всех требовать подвига. Поймите, неоднозначное отношение церкви к ЭКО заключается не в самой медицинской операции оплодотворения. А в том, что в этом процессе в 99% случаев для того, чтобы операция прошла успешно, женщине подсаживают несколько эмбрионов и потом, после того как они прижились, принимается решение одного оставить, а остальных убить. Именно на признании человеческого достоинства, даже за эмбрионом, основана моральная оценка аборта, осуждаемого церковью. Церковь свято верит в то, что душа рождается в момент зачатия. Эмбрион — это человек. Происходит убийство. Это грех, в совершение которого втягивается отчаявшаяся женщина, в котором соучаствует ее муж и врач. Вот с этой точки зрения искусственное оплодотворение недопустимо для меня.

Валерий Киреев:

Я очень плохо понимаю в этом вопросе. Настораживает — это точно. Ведь появление ребенка — это участие родителей прежде всего. Мы же не знаем, как происходит зарождение души. Нет ли травм или ран для души, если ребенок — результат искусственного оплодотворения? Ведь рождение человека — это область только в малой степени нам понятная. И я по этому поводу сказать ничего не могу.

Роман Зайцев:

Каждый человек решает сам, сообразуясь со своими желаниями и совестью. Ничего жуткого я не вижу в этом, но, если вам не удается забеременеть, это не говорит о том, что вы не можете стать родителем. Знаю многих семей с приемными детьми, и никаких ущемленных радостей материнства и отцовства я там не наблюдал, добавить к этому, что вы реально спасли чью-то жизнь и подарили сироте счастливое будущее с любящими родителями, — это дорогого стоит. А всякие идиомы вроде «родная кровь» — чистый воды снобизм. Бездетная пара мечтает о ребенке и остается несчастной, пробуя очередной способ забеременеть, вместо того чтобы взять сироту из детского дома и реализовываться как родители. Хотя случаи бывают разные, не спорю. 

Владимир Вигилянский:

В «Основах социальной концепции» сказано: «С древнейших времен церковь рассматривает намеренное прерывание беременности (аборт) как тяжкий грех. Канонические правила приравнивают аборт к убийству».

Дмитрий Агеев:

Нет, я считаю, что нельзя. И мнение церкви, что нельзя.

W→O→S А если мать будет смотреть на этого ребенка и все время вспоминать?

Да не надо на него смотреть. Отдайте его в детдом.

W→O→S В детдом?

Конечно. А вы считаете, что лучше его будет убить? Что так ему будет лучше? Или вам так будет спокойнее? Мое личное мнение, если вы считаете, что вы не хотите по каким-то причинам воспитывать этого ребенка, то нельзя же достать пулю и убить его. Есть много людей, которые желают усыновить ребенка. Не так много, к сожалению, как детей, которые нуждаются в усыновлении. Но мое твердое убеждение в том, что ребенок должен жить.

Валерий Киреев:

Не могу ответить на этот вопрос, потому что это тоже такая тайна… Я думаю, что сохранение жизни — самый важный аспект. И нам бы хотелось сохранить жизнь, даже возникшую таким страшным образом. Но мы ослеплены эгоизмом, и понятно, что девушке, с которой произошло такое деяние, тяжело представить, что она сможет родить в таком случае. Но если бы эгоизм нас не ослеплял, в рождении этого ребенка могло бы быть особое утешение и особая радость; радость, что сохраняется жизнь.

Роман Зайцев:

Это сложный для меня вопрос, однозначно на него ответить не могу. Человек в такой сложной ситуации может советоваться, но принимать решение он должен сам, и никто не в праве его осудить за решение. Хотя если бы ко мне за советом обратилась близкая знакомая, то раз она ищет ответ, у нее нет четкого решения на аборт, скорее всего, я попытался бы тактично посоветовать ей не делать его. Скажу про аборты одно: беременная женщина не должна быть заложником плода, если ей действительно угрожает смерть, подчеркиваю, действительно, а не из-за подстраховки, то жизнь матери важнее. И все равно решать ей и никому другому!

Александр Кирюхин:

В Евангелии сказано: «Примите Духа Святого. Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся» (Ин. 20:22–23). Таким образом, тайна исповеди свято соблюдается вне зависимости от того, что говорит исповедующийся, задача же священника — помочь развитию покаянного чувства в человеке и примирении его с Богом.

Владимир Вигилянский:

Тайна исповеди незыблема. Если на исповеди человек говорит о том, что он собирается совершить убийство, значит, он понимает, что это грех. А если понимает, что это грех, то священник должен убедить потенциального убийцу не совершать преступления.

Дмитрий Агеев:

Исповедь не может быть разглашена. Другое дело, что священник, поскольку эта тайна ему доверена, может принимать какие-то усилия по спасению человека, как-то его остановить. Если человек пришел на исповедь и говорит, что готовит теракт… Это лукавство. Понимаете, тут происходит подмена понятий. На исповедь человек приходит, чтобы раскаяться. Если человек раскаивается в том, что он готовит теракт, значит, это исповедь и после раскаяния он эту мысль оставляет. А если не раскаивается, а просто заявляет о том, что он готовит теракт, то это не исповедь. Его нужно остановить.
 

Валерий Киреев:

Священник не имеет права открывать ничего, сказанного ему на исповеди. Но священник может предупредить службы безопасности, не называя имен, что готовится теракт, например. Хотя, конечно, ничто, сказанное на исповеди, священник не должен никому открывать, так как это священнику не принадлежит. Ведь человек открывает свое сердце Богу, а не священнику. Священник здесь выступает в роли свидетеля.

Роман Зайцев:

Если действительно придет на исповедь террорист, то душа его неспокойна, он в сильном смущении от предстоящего, и здесь многое зависит от принимающего исповедь, от его принятии человека, любви к нему и желанию помочь, и как должен поступить священник в данном случае, он решает сам. А вот суицидника вычислить можно и нужно помочь ему. А так, что бы человек ни принес на исповедь, все должно оставаться между исповедником и исповедующим. Открыть свои помыслы можно не только священнику, но и человеку, которому ты доверяешь, или совсем незнакомому, например попутчику в поезде, но самое главное, чтобы та информация, которой вы хотите поделиться, не принесла ему вред, хотя бы моральный.

Владимир Вигилянский:

Этот вопрос должны решать сами родители.

Дмитрий Агеев:

Если я скажу, что они должны быть православными, они же не станут православными. Мое твердое убеждение, что не бывает так в семье, чтобы муж — верующий мусульманин, а жена — верующая православная. Такого союза быть не может. Как правило, такие межрелигиозные браки случаются в том случае, если один из супругов индифферентен к своей религиозной традиции. В таком случае дети будут воспитываться в религиозной традиции более убежденного супруга. Наверное, это правильнее.

Валерий Киреев:

Ну как «должны быть»… Конечно, хотелось бы, чтобы были православными. Печально, если мать — христианка, а крестить детей у нее не получается.

Роман Зайцев:

Оставить детей в покое, пусть они сами определятся, что им близко. А если ребенка крестили в детстве или обрезали по исламскому обычаю, в любом случае он вправе выбрать то, что ему ближе к сердцу, и он не обязан угождать никому в своем выборе.

Владимир Вигилянский:

Вынужден опять прибегнуть к церковному документу: «Современная трансплантология позволяет оказать действенную помощь многим больным, которые прежде были бы обречены на неизбежную смерть или тяжелую инвалидность. Вместе с тем развитие данной области медицины, увеличивая потребность в необходимых органах, порождает определенные нравственные проблемы и может представлять опасность для общества».

Дмитрий Агеев:

Если честно, я не большой специалист в области биоэтики. Но не вижу причин, чтобы этого не делать. Может быть, я заблуждаюсь, но вот так вот без подготовки — не вижу причин. Если это не убивает другого человека, если это спасает жизнь, то нужно спасать эту жизнь, прилагая все к тому усилия.

Валерий Киреев:

Не могу ответить на этот вопрос.

Роман Зайцев:

Если это действительно спасет человеку жизнь, то не надо и раздумывать.

Владимир Вигилянский:

Контрацептивные таблетки не приравниваются к абортивным средствам.

Дмитрий Агеев:

Процитирую «Основы социальной концепции» Русской православной церкви. Там сказано: «Продолжение человеческого рода является одной из основных целей богоустановленного брачного союза. Намеренный отказ от рождения детей из эгоистических побуждений обесценивает брак и является несомненным грехом». Церковь делает различие между абортивными и неабортивными противозачаточными средствами. Одни фактически обладают абортивным действием, искусственно прерывая на самых ранних стадиях жизнь эмбриона, а посему к их употреблению применимы суждения, относящиеся к аборту. Другие же средства, которые не связаны с пресечением уже зачавшейся жизни, к аборту ни в какой степени приравнивать нельзя. Вот сколько дает Бог детей, пусть столько и будет. И если отношения мужчины и женщины происходят в браке, а только такие отношения церковь допускает, то радость деторождения будет очевидной. Разные бывают случаи. Разумеется, что я говорю о семейной жизни, поскольку все другие отношения для меня неприемлемы. Но, естественно, понимаю, что они существуют, принимаю их, поскольку они есть. Но не могу давать каких-то советов.

Валерий Киреев:

Это предмет не для публичного обсуждения. Если кто-то хочет поговорить об этом, он может прийти к священнику и спросить, а не читать о таких вещах в журнале. Препятствия в данном случае — опять же мнимый комфорт, эгоизм. Я никогда не видел пару, которая пожалела бы, что ребенок родился на свет. Но об этом надо говорить с духовником, бывает такая слабость, боятся молодые, квартира маленькая… Но это все наша слепота греховная.
 

Владимир Вигилянский:

В 1918 году Поместный собор Российской православной церкви в «Определении о поводах к расторжению брачного союза, освященного церковью» признал в качестве таковых, кроме прелюбодеяния и вступления одной из сторон в новый брак, также отпадение супруга или супруги от православия, противоестественные пороки, неспособность к брачному сожитию, наступившую до брака или явившуюся следствием намеренного самокалечения, заболевание проказой или сифилисом, длительное безвестное отсутствие, осуждение к наказанию, соединенному с лишением всех прав состояния, посягательство на жизнь или здоровье супруги либо детей, снохачество, сводничество, извлечение выгод из непотребств супруга, неизлечимую тяжкую душевную болезнь и злонамеренное оставление одного супруга другим. В настоящее время этот перечень оснований к расторжению брака дополняется такими причинами, как заболевание СПИДом, медицински засвидетельствованные хронический алкоголизм или наркомания, совершение женой аборта при несогласии мужа.

Дмитрий Агеев:

Церковь снисходит к немощи современного человека и допускает возможность расторжения брака. Поводом может быть измена одного из супругов, противоестественные пороки, неспособность к брачному сожитию, сокрытая при вступлении в брак, длительное безвестное отсутствие, осуждение к наказанию, посягательство на жизнь или здоровье супруги либо детей.

Если брак распался де-факто, то мое личное убеждение — не спасет его попытка удерживать его де-юре. Для разведенных людей церковь допускает второй брак и даже третий, давая тем самым шанс быть счастливыми. Господь создал человека для счастья, а не для того, чтобы он мучился, живя с тем, кого не любит. И к этому счастью нужно стремиться. Это, конечно, не значит, что это может длиться бесконечно, но такой шанс православная церковь дает, в отличие от католической, где разводы недопустимы. Это именно снисходя к немощам человека, понимая, что ему трудно быть одному: церковь допускает второбрачие.

Валерий Киреев:

Иногда муж является ужасным примером для ребенка. Но все эти случаи надо обсуждать со священником. Ведь любой развод — это очень-очень тяжело.

Роман Зайцев:

Наверное, вы имеете в виду церковное венчание? У меня свое мнение об этом таинстве. В церковных правилах есть четкая шкала, в каких случаях разрешен развод, все это можно найти в специальной литературе. Но раз вы у меня спрашиваете, то отвечу, как я это вижу. Излишне говорить, что брак нужно постоянно возжигать, чувства мужчины и женщины должны развиваться, расти и качественно улучшаться день за днем, год за годом. И это таинство любви. Но если любви нет и никаким способом она не реанимируется, то что толку от такого брака? Люди должны приложить максимум усилий, чтобы сохранить чувства, но если любви нет и нет даже надежды, что она появится, что тогда толку, что вы венчаны и живете в благословленном церкви браком? Я думаю, когда потеряна любовь, то на небесах вы уже разведены. В таком случае зачем быть несчастными и нести это несчастье своим детям? Нужно быть внимательными друг к другу с самого начала и с первых дней развивать отношения, во главу угла ставить жизнь супруги или супруга, а не свою. Если эгоистическое первенствует, браку не быть, даже если он остается.

Владимир Вигилянский:

С любовью.

Дмитрий Агеев:

Ко всем людям нужно относиться с любовью, независимо от их убеждений. Господь любит каждого человека: и священника, и закоренелого грешника, и монаха-аскета, и проститутку. Отличие божественной любви от любви человеческой в том, что она неизбирательна. Конечно же, то, что человек ушел из церкви, — это наша вина очень часто. Не всегда. Порой (и зачастую в последнее время) — это позерство. Для вас легко расстаться с тем, что для вас дорого? Например, с любимым человеком, потому что не понравился его цвет волос или то, как он отреагировал на взволновавший тебя фильм? Взять и бросить его, развестись. Значит, ты не любил и не держался за него, и тебе это было не дорого. То же и с уходом из церкви. Значит, не любили. Конечно, мне грустно оттого, что кому-то это было не дорого.

Роман Зайцев:

Смотря с какой целью они от нее отказываются. Если принимают ислам или другие религиозные верования, то предельно ясно, что они и не были христианами, разве что крестились в детстве. Я бы пожелал удачи им. Если человек остается христианином, но переходит из православия в протестантизм или католичество, если ему там удобнее и он там ближе с Создателем, то надо только порадоваться за него. Знаю огромное количество своих друзей, которые по духу являются христианами, но отказались отождествлять себя с православной церковью в знак протеста против сращивания церкви с властью, против заключения для девушек из Pussy Riot и много чего другого — почему бы нет? Если они не верят в этот институт, то ради чего они должны там состоять? Я себя тоже не отношу к Московской патриархии, хотя остаюсь православным. Часто сейчас можно видеть лозунг «Православие или смерть», а я бы сказал, что главное — жизнь с Христом, или если нет Христа, то жизнь с совестью и в любви, все остальное не имеет значения!

Владимир Вигилянский:

Каннибализм — грех, вопиющий к небу.

Дмитрий Агеев:

Ну это такой гипотетический вопрос, очень искусственный. Каждого из нас будет судить Бог. Если ко мне на исповедь придет человек с таким вопросом, то я ему отвечу. А рассуждать гипотетически не хочу. В такой очень заостренной, искусственной ситуации каждый человек должен принять решение сам. Что бы я сделал? Я бы так не поступал. Я бы положился на волю Божью и думаю, что Господь бы поправил как-то эту ситуацию. Судить этого человека я, естественно, не могу. Но я считаю, что это неправильно. Даже абстрагируясь от каких-то моих убеждений.

Валерий Киреев:

Сколько таких было случаев в блокадном Ленинграде… Ослеплена ли она была?.. Это ситуация предельная, ее сложно себе вообразить. Творить суд — это не значит что-то оценить отрицательно. Если мы что-то положительно оцениваем, мы тоже творим суд. И в данном случае я думаю, надо вообще уклониться от суда. Но положительной оценки мы давать тоже ни в коем случае не должны.

Александр Кирюхин:

Абсолютное добро или благо есть Бог.

Владимир Вигилянский:

Добро — это то, что одобрено Богом. По-другому его называют благом. Добро чаще всего связывают с совершенством, с тем, что приближает нас к Богу и соединяет с Ним.

Дмитрий Агеев:

Мне кажется, что современное человечество существует только потому, что имеется различие между добром и злом, правдой и ложью. И для меня, как для всякого верующего человека, есть разница между грехом и святостью. Современная цивилизация в последнее время начала отказываться от этих понятий: грех и святость. Допустимым считается все то, что не нарушает свободу другого человека. Свобода личности ставится во главу угла и делается неким мерилом всех ценностей. В результате этого стирается понимание добра и зла. Для меня добро — это Бог. А «Бог есть любовь», сказано в Евангелии.

Роман Зайцев:

В понятии добра столько смыслов, больше, чем в понятии «любовь». Очень аморфное слово, ко всему его можно прикрепить. И естественно, что у каждого будет свое понятие добра. В данном контексте скажу так: добро это веление сердца, желание действовать к созиданию, без какой-либо корыстной и эгоцентричной направленности. Без ущемления чужих прав и свобод. Быть полезным для Бога и людей и всегда готовым прийти на помощь без какого-либо корыстного желания от этого что-то иметь, я не говорю даже о вещественных благах.

Александр Кирюхин:

Бог зла не сотворил. Это означает, что зло не существует как самостоятельная природа, но есть определенное состояние разумной природы, точнее, извращенное состояние воли разумных существ. Зло — это состояние, в котором пребывает природа личных существ, отвернувшихся от Бога.

Владимир Вигилянский:

Зло — сознательное сопротивление Творцу, направленное на разрушение созданного Богом творения. Это то, что противостоит благу и истине.

Роман Зайцев:

Зло — совершенно обратное, жить только для себя, не замечая никого вокруг, свои эгоистические цели ставить во главу угла, проходить через жизнь как танк, принося боль и страдания всем вокруг. И это все в обмане самого себя, жизнь во лжи, когда человек стремится добиться успеха любыми способами. Я не имею в виду конкретного злодея, я сейчас говорю о стандартном человеке, который может быть совсем неплохим. Такая жизнь, жизнь для самого себя, в общем, при всем видимом благополучии, как правило, очень несчастна, хоть это бывает и не заметно.

Александр Кирюхин:

Церковь по определению есть тело Христово. Она от самой себя ничему не учит, но учит жить по Евангелию. А жить по Евангелию очень трудно. По определению церкви, нет человека, который проживет и не согрешит. Поэтому мы и исповедуемся регулярно для того, чтобы восстановить ту связь с Богом, которую мы теряем в результате наших грехов. Поэтому церковь и свидетельствует о Христе и Евангелии для того, чтобы люди всегда имели чистый источник Божественной премудрости, не замутненный никаким человеческим мудрованием. Естественно, что человек, отходящий от Бога, начинает ставить себе другие, земные цели, которые ничто по сравнению с главной целью нашей жизни — спасению во Христе через стяжание Духа Святого. И все, что помогает достижению этих земных целей, человек и объявляет для себя полезным. Играют две спортивные команды, и то, что для фанатов одной из них — добро, для других — зло, и наоборот. Но кто бы ни выиграл, ни в мире, ни в душах людей от этого ничего не изменится. Один человек, когда умирал, очень хотел узнать, как сыграла его любимая команда. И когда узнал, что она выиграла, то сказал, что теперь может спокойно умереть. Мне кажется, это страшно, что душа у него осталась настолько пуста и кроме футбола в ней ничего не осталось. Все мы, вступая на жизненный путь, пытаемся найти правильную дорогу. Но кто нам ее покажет? Нам иногда кажется, что мы справимся сами, и теряемся в лучшем случае. Мы надеемся на добрых людей, но откуда они знают дорогу? Ведь они сами идут по ней в первый и последний раз. Но зато я точно знаю, что если я возьму карту, то обязательно приду в нужное место. Моя карта — это Христос и церковь, а место, в которое я должен прийти, мне покажет Господь. И в этом смысле мое понятие о добре и зле должно подчиниться Евангельскому понятию. Если же оно не станет со временем соответствовать Евангельскому понятию о добре и зле, я просто не смогу пройти по дороге, по которой меня должен повести Господь.

Владимир Вигилянский:

Светская этика также связывает понятия добра и зла с ценностными категориями. Однако для религиозного сознания высшей ценностью является Бог, а для нерелигиозного сознания понятие ценности размыто, поскольку отсутствуют какие-либо критерии, с помощью которых можно развести понятия добра и зла. Достоевский, например, так определил эту размытость: «Если Бога нет, то все дозволено».

Дмитрий Агеев:

Мне кажется, что сама постановка вопроса о различиях между светским и церковным понятием, неправильная. Просто есть разные понимания добра и зла. В современном мире очень размытое понимание, что есть добро и что зло, потому что происходит попытка искусственного деления.

Валерий Киреев:

Да, конечно отличается. Светское понятие о добре — это отсутствие страданий, благополучное состояние. Добро — все, что ведет к благополучному состоянию, зло — все, что его нарушает. С духовной точки зрения дело обстоит немного иначе. Например, апостол Павел в своем послании к римлянам вспоминает, что в Ветхом Завете Аврааму было обещано стать наследником всего мира, и, когда он обращается к христианам своего времени, он говорит, что задача христианина — соблюдение внешних положений (например, не воровать; «Я и хотел бы что-то украсть, но не буду»). Как Бог мог обещать наследие мира человеку, который думает: «Мы бы и сделали, но закон нам вот запрещает»? Вот в этом и заключается два разных понимания добра и зла.

Если говорить о добре и зле — это значит каяться во зле. Нецерковный мир не считает чем-то плохим, что зло в наших сердцах есть. Каждый человек по природе добрый, в нем только добро, нет зла. Нецерковный мир разрешает быть злу в человеке, считает это приемлемым.

Роман Зайцев:

Светское понятие добра / зла от церковного отличаться, конечно, может, но сегодняшняя церковь — это некий институт подхристианской символики, но с христианством имеющий весьма скудное сходство. Как говорил Спаситель еще 2000 лет назад: «На Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи; итак, все, что они велят вам соблюдать, соблюдайте и делайте; по делам же их не поступайте, ибо они говорят, и не делают»… Сегодняшняя церковь — это пример во многом, как не надо поступать, поступки со словами с амвона расходятся многократно. Поэтому я бы остерегся принимать за основу жизни то, чему нас учит современная церковь. У каждого человека есть совесть, и к ней в первую очередь нужно прислушиваться и иметь мужество отказаться от тех намерений, которые осуждает твоя совесть, хотя у нас есть тенденция, что называется, «уговорить совесть» и доказать самому себе, что я поступаю правильно.

Но ошибка — это нестрашно, каждый человек имеет право на ошибку и не на одну.