Раздаем награды за постельные сцены русской литературы

В 1993 году британский журнал Literary Review учредил литературную премию Bad Seх Award за худшее прозаическое описание сцены секса. W→O→S провел ревизию сексуальных сцен в современной русской литературе и вручил каждой из них соответствующую премию, попутно найдя и худшую сцену для Гран-при. 

Павел Пепперштейн «Мифогенная любовь каст (II том)»

Парторг Дунаев — главный герой «Мифогенной любви каст» Ануфриева и Пепперштейна по ходу действия претерпевает трансформации в духе кэрролловской Алисы. Во втором томе, написанном уже одним Пепперштейном, Дунаев в одном из эпизодов разрастается до гулливеровских размеров. Дело происходит в Венеции. Пепперштейн нежно любит этот город, и что еще делать его главному герою, как не заняться с ним любовью. 

«Любовное возбуждение нарастало в его огромном теле, достигая бескрайних размеров. Хорошо Радужневицкому — он уносился со своими невестами на дельфинах. А кого е**ть Дунаеву? Куда выплеснуть нечеловеческое возбуждение? Гигантом он стоял над Венецией, над ее каналами и дворцами. Женственность этого прекрасного города не вызывала сомнений. Эх, вые**ть бы все это... блики, птиц на площадях, порталы, дворики, сваи, мостики, ковры... А почему бы и нет? Дунаев стал торопливо расстегивать ширинку. <...> Дунаев лег на Венецию, его член ушел в прохладную и нежную воду Канала Гранде. Один локоть он поставил на остров Джудекка, другой рукой оперся о кладбищенский остров Святого Михаила. Стал совершать фрикционные движения, улавливая священный ритм жизни.
Через некоторое время он застонал и резко приподнялся. Некоторые части города глубже ушли в воду под его тяжестью. Ему хотелось кончить туда, где есть жизнь: в этом мертвом городе оставался лишь один живой дворец — тот, где только что справлялась свадьба. <...> Правда, гости перебрались оттуда на член Дунаева, но дворец жил — еще не остыло горячее вино в мраморных чашах, еще в подвальном бассейне сверкал красными глазами крокодил-альбинос, а на крыше дворца стоял толстый человек в мокрой насквозь рубашке. <...> Огромное витражное окно палаццо манило тайными огнями.
— ДА! — крикнул Дунаев и ввел кончик члена в это окно. И задвигался, е*я дворец».

Захар Прилепин «Санькя»,
«Черная обезьяна»

В каждом романе Захара Прилепина обязательно присутствуют сцены секса — довольно сдержанные, скупые, и в большинстве случаев заканчиваются они не требующим пояснений и фактически абсолютным словом «все», максимально точно и емко описывающим состояние людей после короткометражного секса.

Закинула легкую ножку Саше на бедро — и вся раскрылась. Он лишь чуть-чуть опустился ниже всем телом, придержал Яну за маленькие ее ягодицы, и все...» «Санькя»

«И вот! И вот! И вот!
И вот все. Все. Все». «Черная обезьяна»

Владимир Сорокин
«День опричника»

Сорокинский роман «День опричника» — книга, которую скоро могут запретить. В Петербурге, например, по закону читать ее на улице уже нельзя. Все дело в знаменитой «опричной гусенице» — сцене группового секса опричников в финале, метафоре единения подданных перед своим правителем в одном антиутопическом государстве, срисованном с одной хорошо знакомой страны.

«Сплетаемся в объятьях братских. Крепкие руки крепкие тела обхватывают. Целуем друг друга в уста. Молча целуем, по-мужски, без бабских нежностей. Целованием друг друга распаляем и приветствуем. <...> Встает Батя первым. Приближает к себе Воска. Вставляет Воск в батину верзоху уд свой. Кряхтит Батя от удовольствия, скалит в темноте зубы белые. Обнимает Воска Шелет, вставляет ему смазанный рог свой. Ухает Воск утробно. Шелету Серый заправляет, Серому — Самося, Самосе — Балдохай, Балдохаю — Мокрый, Мокрому — Нечай, а уж Нечаю липкую сваю забить и мой черед настал. Обхватываю брата левокрылого левою рукою, а правой направляю уд свой ему в верзоху. Широка верзоха у Нечая. Вгоняю уд ему по самые ядра багровые. Нечай даже не крякает: привык, опричник коренной. Обхватываю его покрепче, прижимаю к себе, щекочу бородою. А уж ко мне Бубен пристраивается. Чую верзохой дрожащую булаву его. Увесиста она — без толчка не влезет. Торкается Бубен, вгоняет в меня толстоголовый уд свой. До самых кишок достает махина его, стон нутряной из меня выжимая. Стону в ухо Нечая. Бубен кряхтит в мое, руками молодецкими меня обхватывает. Не вижу того, кто вставляет ему, но по кряхтению разумею — уд достойный. Ну, да и нет среди нас недостойных — всем китайцы уды обновили, укрепили, обустроили. Есть чем и друг друга усладить, и врагов России наказать. Собирается, сопрягается гусеница опричная. Ухают и кряхтят позади меня. По закону братства левокрылые с правокрылыми чередуются, а уж потом молодежь пристраивается. Так у Бати заведено. И слава Богу…»

Михаил Веллер
«Самовар»

Самовар — это инвалид, лишенный обеих рук и ног. И да, у Михаила Веллера в романе «Самовар» есть сцена секса с его участием — вернее, с участием инвалидов, которых ублажает медсестра Маша. Это одна из самых разнузданных и в то же время матриархальных сцен секса в русской литературе. Полный контроль женщины над мужчиной, однако он возможен лишь в том случае, если мужчина физически полностью недееспособен.

«Она нависает на корточках здесь, рядом, надо мной, вплотную, ее лоно выставлено откровенно, части снаружи крупны и в этой крупности грубоваты, и в сочетании этой откровенной плотской грубоватости с нежной чистотой ее лица и совершенного тела красота ее делается беспредельной, непереносимой, пронзительно драгоценной больше всего в мире.
Медленно-медленно приближая... вот! касание... она насаживает свою лодку на мой столб. Я смотрю, вижу, плыву, нечем дышать. Она умеет сжимать ею сильно, он входит глубже, глубже, в плотную горячую глубину, туго, дальше...
— Вые*у моего мальчика, — беспамятно приговаривает Маша, раскачиваясь надо мной. — Почему ты молчишь? говори мне, слышишь? я кончаю, когда мне хорошо говорят.
— Умру за мою красавицу-бл***щу... — еле выговариваю я.
— Нет, — учит она, — сначала надо попросить разрешения.
— Тетя Маша, можно я вас вы**у?
— А чем ты хочешь меня вы***ть?
— Х**м.
— Да! А куда? куда?
— В п***у...
— Ох-х... »

Илья Стогов
«Мачо не плачут»

Брутальный Илья Стогов и о сексе пишет брутально. Участники его литературных совокуплений даже не отдают себе отчета в том, чем именно они занимаются, частенько находясь в полубессознательном состоянии, — отличная метафора рутинного секса, когда каждое движение совершается по давно отработанной торопливо-собачьей схеме.

«Нагромождение тел на кровати напоминало римский барельеф. Могучие, вскормленные мясом тела. На самом верху белели чьи-то поросшие рыжеватой шерсткой ягодицы. В том, как они двигались, было что-то торопливо-собачье. Лицо Светы запуталось в кудрявых волосах чьего-то паха. Пухлую щеку поразил флюс размером с яблоко. Она не перестала двигаться, даже когда я включил свет. Ее глаза были отчаянно зажмурены. Не повышая голоса, Эдик спросил, ох**л ли я?
— Чего?
— Свет выключи.
<...> На обратном пути из туалета я поправил скрюченную голову Шута. Его все еще рвало. Комната казалась ненастоящей. В глазах проплывали детали, не способные сложиться в целое. Ощущение парения. Как ни старайся, не разберешь, что творится на плоском экране твоего зрения. На диване кто-то чихал, хихикал и тискался. У парня единственной одеждой были задранные на лоб модные очки».

Елена Колядина
«Цветочный крест»

Роман-курьез «Цветочный крест», непонятно как получивший в 2010 году «Русский Букер», начинается со слов «В афедрон не давала ли?» (афедрон — это, согласно «Словарю русских синонимов», «жопа, срака, зад, задница»). Действие разворачивается в XVII веке, и Елена Колядина старательно стилизует язык своего романа под древнерусский — что из этого выходит, можно понять на примере многочисленных сексуальных сцен.

«Бысть один молодец, Митрошка. Бысть он не то, чтоб дурак, а так — балда… И было у балды две елды. Митрошка, в том дива не узревши, думаючи, что и у всех мужей так же — две жилы подпупные в чреслах. А только прошел между девиц нерастленных и жен-мужатиц слух, что зело силен Митрошка в любовной колотьбе. И то… Вторгнет Митрошка уд срамной в женско ложе, скокотает на жене, сколько одна елда может. А как истицает первая жила становая, Митрошка второй уд в лоно ввергает и опять скокотать принимается. И таким-то двойственным мехирем наш балда самую муженеистовую и злострастную девицу ублажает».

Эдуард Тополь
«Россия в постели»

Излюбленные жанры писателя, кинодраматурга и режиссера Эдуарда Тополя — политический детектив и исторический роман. Но скандальную славу Эдуард Тополь снискал совсем в другой области, а именно — в эротической литературе. Тополь — автор романа «Россия в постели», у которого, кстати, даже есть сиквел. Секс у Тополя — словно из женского бульварного романа второй половины 90-x. Видимо, такое случится с каждым писателем, герою которого доведется «трахнуть идеал русской женщины». В общем, лауреат нашей премии за худшее описание секса.

«Боже мой! Кажется, никогда в жизни я не погружался в такие мягко-нежные, упруго-теплые, вишнево-сладкие губы! Я задохнулся сразу, на первом поцелуе. Если можно так сказать, я просто тут же морально кончил. Ей было неполных 18 лет, а мне тридцать шесть, но в эти секунды я стал ребенком и был им всю эту волшебно-пряную ночь. Не я обнимал ее, а она меня, не я посадил ее на колени, а она — да, да! — она усадила меня к себе на колени и стала целовать… Боже мой, я и сейчас, через четыре года, помню запах свежего молока, сена, клевера, вкус голубики — от ее тела, кожи, губ, зубов. <....> она вдруг опустилась передо мной на колени, легким жестом коснулась моих бедер и приказала встать, беглым движением пальцев распахнула мою ширинку и, преодолевая сопротивление стоящего дыбом Младшего Брата, мягко спустила мои штаны вместе с трусами. При этом мой вздыбленный Младший Брат качнулся и упрямо уставился ей в лицо, как откатное орудие, как артиллерийская пушка уж не знаю какого калибра. (Когда вот так, в упор, хочешь бабу, кажется, что твой Младший Брат самого невероятного калибра, гаубица да и только, а после, когда дело сделано, видишь вдруг, что у тебя просто зажигалка или в лучшем случае дамский пистолет…) <...>
Нет, Любаша, Любочка Платочкина не сосала! Она обволакивала моего Брата влажной мякотью языка, щек, носа и горла. Даже заглатывая его, даже убирая его в себя целиком, до яичек, она была нежно, мягко, обволакивающе заботлива, а потом, перехватив воздух и сглотнув слюну, она встряхивала головой, отбрасывая волосы за спину, и снова мягко, любовно и нежно обсасывала Брата своим язычком, постепенно погружая его в себя все глубже, глубже… <...> Я сказал, что трахнул в ту ночь идеал русской женщины».