Володя — останется

Современные дети сначала учатся смеяться, а потом плакать, но за них все равно страшно

Share on Tumblr

Елена Костылева — поэт, журналист и один из идеологов петербургского книжного магазина «Порядок слов». Известная своим нонконформизмом Костылева недавно стала матерью и будет описывать новый опыт в своем дневнике.

Володей мы назвали разросшийся подъездный суккулент, замерзший из-за того, что кто-то открыл форточку. Может быть, мы открыли эту форточку сами. Да.

Есть такой фильм у Абрама Роома 1927 года — «Третья Мещанская», про любовь втроем.  

Герои фильма — Людмила, ее муж Николай и Володя, который приехал из провинции и у них поселился.

Этот Володя до того понравился Людмиле, что, когда ее муж Николай вернулся из командировки, она заявила так: «Володя — останется!» Поскольку кино немое, эта фраза идет титром на весь экран. Несколько лет назад, когда Олег Воротников и Наталья Сокол еще не основали группу «Война», а были молодыми начинающими художниками, они придумали проект «Немое кино. Живая музыка» и попросили Псоя Короленко написать к нему звуковое сопровождение. И вот когда Псой Галактионович делает этот свой перформанс, то есть показывает фильм Роома и поет песни к «Третьей Мещанской», на этом титре у зала начинается истерика.

 Когда мы принесли Володю домой, на него страшно было смотреть: он весь уже был неживой, его тканям и органам был нанесен непоправимый ущерб, а листики стали темно-зелеными, потом черными, но не отваливались. Он напоминал синяка-бомжа — от рождения неказистый, неправильной формы голова, кривые заскорузлые ноги, жил здесь, в подъезде, в гнилой почве, но держался, питаясь затхлым воздухом двора-колодца. Как-то мы думали, он у нас отогреется. «Володя — останется!» — думала я и даже напевала ему это в знак солидарности.

Прототипами героев «Третьей Мещанской» стали Лиля и Осип Брик и Владимир Маяковский 

Но Володя помер, не приходя в себя.

Как-то утром стало очевидно, что морозом затронута его корневая система и что ни одного зеленого листочка на нем больше не появится. Да если бы и появился — извините, конечно, но я все равно потом вынесла бы его в подъезд и он замерз бы следующей зимой, эта коряга у меня на подоконнике смотрелась как останки стегозавра.

Вот у меня растет девочка. Они растут очень свободными, нынешние дети. Их не пеленают, разрешают им все, что не несет им смертельной опасности: и сосать палец, и тянуть все в рот, и радоваться, и смеяться. Эти дети первым делом учатся смеяться. Совершенно не понятно, зачем им это умение в полтора месяца, но это первое, чему они учатся.

У меня все знакомые родили, я знаю. Если раньше был девиз «Плавать раньше, чем ходить», то теперь — «Смеяться раньше, чем плакать».

Нынешним детям мы, родители (мы, родители!), радуемся так, как наши родители просто не имели возможности радоваться нам. Рядом с моей мамой всегда был кто-то, кто говорил ей: «Не сглазь», «Не перехвали». У меня одно из самых ранних воспоминаний — как я пою с утра, а бабушка моя советская говорит: «Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела». Я не испугалась, но тогда мне стало очевидно, что в мире взрослых много идиотских правил, которые я буду нарушать. Петь с утра нельзя. Охренели совсем.

Так вот, уже у нас, детей перестройки, была эта прививка свободы: не бояться завуча, потому что завуч — это тетка, у которой на голове что-то вроде муравейника. Потом выросло поколение W→O→S — люди, которые вышли на Болотную с шариками (с шариками!), очевидно же, что у них генетическая память отсутствует и они не очень понимают, кто такой Володя. А нынешние дети вообще не будут знать, что на свете бывает что-то кроме воли.

И за них очень страшно, потому что Володя останется.