Воскресная библиотека: Ужас любви

О языке как смертельном приключении

Научно-философский триллер «Лингвистическая катастрофа» ставит сложные вопросы: почему тексты о зарождении и конце мира, любви и смерти возникают вновь и вновь? Как язык формирует и разрушает человека? В какие смертельные приключения его ввергает?

W → O → S публикует один из маргиналиев, посвященный христианской морали и тому, как язык вызывает чувство вины.

В рубрике «Чтение на выходные» мы каждую неделю предлагаем фрагмент из готовящейся к публикации книги от дружественного издательства.

Михаил Аркадьев

Лингвистическая катастрофа

Издательство Ивана Лимбаха, 2013

Маргиналии

III Имморальный

Обычно понятия «бесстыдно» и «целомудренно» противопоставляются. Но только то «без-стыдно», что целомудренно, и наоборот. Целомудрие не знает ложного стыда, как не знали его в библейском мифе Адам и Ева в раю («до запретного плода», до «грехопадения»). В отличие от православного, католического и прочего классического христианства, я не считаю грехопадение (то есть нарушение запрета, непослушание и затем обретение внутреннего знания о различии между Добром и Злом) метафизическим грехопадением. Человек как вид Homo sapiens sapiens не выбирал это различающее знание, и, вопреки Ветхому Завету, оно принадлежит человеку просто потому, что у него есть речь, благодаря которой он со-знает, то есть различает. Из этого следует, если пользоваться библейской метафорой «перволюдей», но вопреки обремененной метафизической моралью библейской антропологии, что Адам и Ева до ослушания и вкушения плода были еще не людьми. Другими словами, ветхозаветная история зашифровывает, не осознавая этого, драму рождения человека как вида и человеческой речи. В момент вкушения от Древа люди возникли, родились как люди, как существа, обладающие речью и сознанием.

*Об авторе

Михаил Аркадьев — пианист, композитор, приглашенный дирижер российских и зарубежных симфонических оркестров; музыкальный теоретик (разработал концепцию незвучащей основы как базового элемента ритмической системы новоевропейской музыки), философ, доктор искусствоведения.

Этот миф-шифровка генезиса речи и сознания — двойственный момент в библейской антропологии. Иудейско-христианская традиция (к которой я, критикуя ее, однако, полностью принадлежу) приписывает человеку вину за то, за что он заведомо не может нести вины. Эта религиозная традиция, создав миф о первом Адаме, человеке до грехопадения, на самом деле вменяет человеку то, что он именно человек, а не кто-то иной, и отсюда весь необратимый драматизм взаимоотношений библейского и христианского человека с Б-гом. Но мы не только не знаем людей, которые не обладали бы сознанием и речью (способностью различать), но и помыслить себе такое является неустранимым противоречием. Реальные «маугли» (то есть не киплинговские) людьми не становились, оставались полуживотными (хотя это отнюдь не упрек).

Мы не виноваты, что мы люди, различающие и способные на любое ослушание. И следовательно, на нас не лежит первородный грех ослушания и отпадения. В древней категории греха бессознательно зашифрована способность человека быть просто человеком, пользоваться, а значит, и злоупотреблять своей свободой. Но это злоупотребление вовсе не является непослушанием Б-гу. Злоупотребление свободой — это нарушение свободы и унижение другого человека. Поэтому мораль, ставящая человека в положение вины перед Б-гом (то есть «космической», первородной, метафизической вины) — такая мораль в основе своей безнравственна. И в той, и только в той мере, в какой христианство придерживается такой морали, — оно безнравственно. Такая мораль допускает злоупотребление властью над телом и душой другого человека, что мы и видим в реальной истории христианства, в том числе в истории христианских семей, не только государств.

Проблема в том, что в христианскую мораль как в систему явно выраженных запретов и ценностей не встроен защитный механизм, процедура, которая ограничила бы, разумеется, при соблюдении этой процедуры, возможность злоупотребить этой системой ценностей. Такой системой запретов (заповедей) и ценностей всегда можно злоупотребить, не входя в противоречие с ними, чем человек с удовольствием занимался, занимается и будет заниматься. Показательно, что важнейшая этическая заповедь «не унижай»  не включена ни в ветхозаветный, ни в новозаветный канон. Эта заповедь сильнее и независимее этически как заповеди «не убий» (вспомним проблему убийств в бою за родину или для спасения семьи и проблему эвтаназии), так и других, в том числе «не прелюбодействуй».

Мы не виноваты, что мы люди, различающие и способные на любое ослушание. И следовательно, на нас не лежит первородный грех ослушания и отпадения. В древней категории греха бессознательно зашифрована способность человека быть просто человеком, пользоваться, а значит, и злоупотреблять своей свободой. Но это злоупотребление вовсе не является непослушанием Б-гу. Злоупотребление свободой — это нарушение свободы и унижение другого человека. Поэтому мораль, ставящая человека в положение вины перед Б-гом (то есть «космической», первородной, метафизической вины) — такая мораль в основе своей безнравственна. И в той, и только в той мере, в какой христианство придерживается такой морали, — оно безнравственно. Такая мораль допускает злоупотребление властью над телом и душой другого человека, что мы и видим в реальной истории христианства, в том числе в истории христианских семей, не только государств.

Проблема в том, что в христианскую мораль как в систему явно выраженных запретов и ценностей не встроен защитный механизм, процедура, которая ограничила бы, разумеется, при соблюдении этой процедуры, возможность злоупотребить этой системой ценностей. Такой системой запретов (заповедей) и ценностей всегда можно злоупотребить, не входя в противоречие с ними, чем человек с удовольствием занимался, занимается и будет заниматься. Показательно, что важнейшая этическая заповедь «не унижай»  не включена ни в ветхозаветный, ни в новозаветный канон. Эта заповедь сильнее и независимее этически как заповеди «не убий» (вспомним проблему убийств в бою за родину или для спасения семьи и проблему эвтаназии), так и других, в том числе «не прелюбодействуй».

Что касается последней, то к разговорам о секс-меньшинствах и их правах давно необходимо добавить также открытое обсуждение проблемы легализации несексистской (то есть не архаической, а цивилизованной) полигамии. Иначе адюльтер и профессиональная проституция обречены оставаться вечными тенями моногамной морали.

Сексуальность — это заложенное природой стремление к наслаждению, инстинктивно-сезонное у животных, свободное от календарных циклов и глубинно обремененное языком и культурой у людей. Так называемый инстинкт размножения, продолжения рода — концепт новоевропейского человека. Собственно, я полагаю, и бисексуальность тоже концепт. Вполне представимо парадоксальное предположение, что в человеке пансексуальность и ее форма, бисексуальность, — «норма», а гетеросексуальность и гомосексуальность — «отклонения» (учитывая всю условность такого разделения).

Используя эту парадоксальную гипотезу и переосмысляя жаргон геев, «натуралами» (то есть «природными») следует называть в таком случае абсолютное меньшинство — бисексуалов. Впрочем, это совершенно логично с точки зрения предположенной нами «априродности» человека. При решении проблем политкорректности по отношению к «сексуальным меньшинствам» не мешало бы сменить риторику и сформулировать принцип: гетеросексуальное большинство — это такое же отклонение от нормы, как и гомосексуальное меньшинство. Причины этих отклонений носят конкретный культурно-исторический характер. Кажется вполне реалистическим следующий вывод: гетеросексуальность не более «природна» в человеке, чем гомосексуальность. Необходимо помнить, что человеческое первичное социальное отклонение — запрет инцеста, сформировало социальную историю человека. Человек есть отклонение по определению, причем отклонение катастрофическое и опасное. Но это отклонение, которое исправить невозможно, так как все попытки радикального исправления всегда приводят и будут приводить к человеческим жертвам. Человек неисправим. Но ему дана надежда и усилия сводить к возможному минимуму последствия собственной неисправимости.