Майская библиотека: Садисты-спиногрызы

Откуда берутся страшилки?

W→O→S продолжает сотрудничество с Издательским центром РГГУ и представляет фрагмент из сборника ««Гуляй там, где все». Отрывок посвящен появившемуся в русском детском фольклоре в 1970-х годах века жанру «садистских стишков». Это лаконичные четверостишия и двустишия, описывающие какое-то обыденное действие, неизменно оборачивающееся абсурдной немотивированной жестокостью. Попробуем разобраться в садистском следе и понять, свидетельствует ли увлечение ребенка страшилками о его уголовном будущем.

В рубрике «Воскресная библиотека» мы каждую неделю печатаем фрагмент из книги, готовящейся к публикации в дружественном издательстве.

*Об авторе

Мария Тендрякова — психолог по образованию, старший научный сотрудник Центра Азиатских и тихоокеанских исследований ИЭА РАН,  специалист по антропологии детства, традиционным формам социализации и обрядам посвящения.

**Об издательстве

Издательский Центр является структурным подразделением РГГУ. Ежегодно организует выпуск учебной и учебно-методической, научной, периодической, справочной и других видов литературы в интересах обеспечения образовательного процесса и научно-исследовательской деятельности вуза. 

«Гуляй там, где все». История советского детства: опыт и перспективы исследования

Составители: В. Г. Безрогов, М. В. Тендрякова

М.: Издательский центр РГГУ, 2013.

«Страшилки» и «нелепицы» в свете нравственного развития ребенка

Дети в подвале играли в гестапо,

Зверски замучен слесарь Потапов...

Маленький мальчик по стройке гулял,

Сзади к нему подкатил самосвал.

В жизни не видел смешнее картинки,

Как из бетона торчали ботинки.

<...>

Идет время, упырь в детском фольклоре сменяется графом Дракулой, место Кощея Бессмертного занимает Фредди Крюгер, меняются персонажи, олицетворяющие зло, меняются предметы-вредители, занавеска на окне, модное платье, пластинка, вещающая загробным голосом. Список предметов-вредителей постоянно пополняется новейшими достижениями цивилизации: и вот уже не «черный-черный гроб», а «черный-черный компьютер» являет угрозу для жизни, а сотовый телефон зомбирует своих владельцев. Меняется мир, но нечто страшное и ужасное не сдает свои позиции, неизменно возникая и в детской игре, и в фольклоре. Усилиями фольклористов и психологов жанр детского страшного рассказа легитимизирован — это уже не некое незаслуживающее внимания маргинальное явление и не «издержки» неуемной детской фантазии. Это неотъемлемая часть детской субкультуры, где прослеживаются и свои традиции, и связь с древнейшими мифологическими общекультурными, даже архетипическими образами и магическими текстами. Они играют важную роль в психологическом развитии ребенка и освоении им мира. Прослеживается в них психотерапевтический и воспитательный аспекты: отражение анимизма детского мышления, попытки осознания и «осиливания» смерти, осмысления запретов и последствий их нарушения. В страшилках происходит переработка аффектов и изживание страхов.

«Садистские стишки» обычно рассматривают как особый случай «страшилок», кардинально отличных от других. В отличие от быличек и страшных сказок в них не фигурируют сверхъестественные силы, источник зла — сами люди с их жестокими выходками. Зло в них тотально и растворено в повседневном бытовом пространстве. Традиционные страшные истории рассчитаны на упоение страхом слушателей, их надо бояться, хотя бы когда старшие рассказывают младшим. «Садистские же стишки» не предполагают никакой иной реакции детей, кроме бурного веселья, разве что еще эпатаж. Но это только, если слушателями оказываются взрослые, которые изначально не являются адресатами данных произведений.

Появление «садистских стишков» исследователи часто связывают с адаптацией детьми взрослой «иронической поэзии» и взрослого черного юмора, который «опускается к детям»; с реакцией на псевдоценности, культивируемые в обществе и приторноcладкие, нравоучительные и высокоидейные произведения советской детской литературы, где идеализируются все человеческие отношения и поступки.

Я маленькая девочка,

Играю и пою. Я Ленина не знаю,

Но я его люблю.

Возможно, все это оказало влияние на формирование нового фольклорного жанра. Но в недрах самого детского фольклора есть жанр, которому лет 500, а может и более, и который подсказал форму протеста против набивших оскомину идеальных сюжетов и героев. Он-то и стал той благодатной почвой, на которой «привились» взрослые «иронические стихи» с их черным юмором и которая дала богатые всходы в виде сотен вариаций «садистских стишков».

Речь идет о стихах-перевертышах, «нескладухах» и «небывальщинах», о всех видах «лепых нелепиц», так замечательно описанных К.И. Чуковским. «Садистские стишки» прорастают в зоне жанрового пограничья. С одной стороны, они, конечно, близки к очень страшным историям, но, с другой стороны, по своей психологической сущности они сродни «лепым нелепицам», выворачивающим мир наизнанку.

«Лепые нелепицы» устраивают что-то вроде вербального карнавала, когда рушится установленный порядок мира и создается мир инверсированных форм и отношений, где нереальное возможно:

...безрукий-то клеть обокрал,

Голопузому за пазуху наклал,

А слепой-то подсматривал,

А глухой-то подслушивал.

Безъязыкий караул закричал,

А безногий в погонь побежал.

<...>

Каждое поколение детей и даже каждый ребенок на определенном этапе своего развития неизбежно становится не только страстным поклонником, но и автором подобных путаниц. Упиваясь смехом, он настойчиво называет «папу» «мамой», «дядю» «тетей» и утверждает, что «собака – мяу! А кошка – гав!».

Универсальны не только сами стишки с их нарочитой путаницей, но «универсально это систематическое непринятие ребенком прочно установленной истины», «тяга к нарушению установленного порядка вещей». Чуковский подчеркивает игровую сущность стишков-перевертышей, слушая их, ребенок смеется именно потому, что их абсурдность ему абсолютно очевидна, ибо «он величайший реалист в своих фантазиях». Возраст увлечения «лепыми нелепицами» — от двух до пяти. В этот период на ребенка ежедневно обрушивается поток знаний о мире, в котором ему предстоит жить, что ни час, то новость, и все должно быть усвоено, воспринято, выстроено в какую-то систему. Путаница «лепых нелепиц», возникающий в них временный хаос – «на пегой на телеге, на дубовой лошади», «кочерга раскудахталася, помело нарумянилося» – это не что иное, как исследование устройства мира. Ведь когда дети пытаются понять, «как это работает?», они прежде всего стремятся разобрать на составные части, чтобы потом соединить по своему усмотрению. Перевертыши типа «может быть — не может быть», помогают ребенку почувствовать реальность и оказываются необходимым моментом усвоения глобального порядка мира: «...всякое отступление от нормы сильнее укрепляет ребенка в норме, и он еще выше оценивает свою твердую ориентацию в мире».

 <...>

«Садистские стишки» наиболее популярны среди подростков 10–13 лет. Это тот самый спорный период детства, который детерминирован не столько природой, сколько культурой, тем, какие требования она предъявляет взрослости, как понимает самостоятельность, ответственность, социальную зрелость. В этом возрасте ребенок уже не совсем ребенок, не беспомощен, не совсем беззащитен, кое в чем он уже самостоятелен, но и до взрослого ему еще далеко. В наши дни в нашей культуре в этом возрасте на первый план выходит интимно-личностное общение и активно исследуется сфера человеческих отношений. А также с этим периодом ассоциируются «подростковый кризис», «юношеский нонконформизм», самое начало «бури и натиска». Оголтелое бунтарство «садистских стишков» вполне дополняет картинку войны против всех, которую ведут современные тинейджеры.

Чередование жанров детского фольклора становится понятнее и наполняется глубоким психологическим содержанием в свете выделенных Ж. Пиаже и описанных им этапов развития нравственных суждений ребенка. Маленькие дети, по Ж. Пиаже до 6 лет, вообще не интересуются нравственным аспектом поведения. Они могут слушаться или не слушаться старших, но предоставленные сами себе толком не следуют каким-либо правилам, не умеют сорганизовать свои действия, легко игнорируют игровые правила: «И ты выиграл, и я выиграл». Думаю, что возрастные границы здесь весьма подвижны, и это тот же возраст «от двух до пяти», когда на первый план выходит усвоение житейских понятий и закладываются основы будущей картины мира. И тут в ход идут всевозможные «небывальщины» с их временным хаосом, подразумевающим настоящий незыблемый порядок.

Следующий этап — это этап объективной морали или нравственной гетеронимии, когда ребенок усваивает правила и свято им следует, не отступая ни при каких обстоятельствах. Пример Ж. Пиаже. Ребенка спрашивают, кто поступил хуже: один мальчик, который разбил 15 чашек, пытаясь помочь своей маме, или другой, который разбил только 1 чашку, пытаясь украсть печенье? Усвоено, что бить посуду плохо, за это накажут, и маленький ребенок рассматривает только последствия, тот, кто разбил 15 чашек, поступил хуже. Обстоятельства, мотивы поведения — все это в расчет не берется. Есть правило, есть запрет, изволь слушаться. Нравственный императив существует как нечто непреложное и данное свыше, он не подлежит критическому осмыслению: нарушил — наказан, не нарушил — молодец. Дидактический запал «страшилок» совпадает с описанным Ж. Пиаже этапом объективной морали. Даже возрастные границы в данном случае совпадают — приблизительно до 10–11 лет.

На следующем этапе ребенок уже начинает понимать, что нравственные суждения и нормы поведения — это не нечто непреложное, не «от Бога», а договоренность между людьми, т. е. своего рода условность. Слепое поклонение правилу сменяется более осознанным следованием ему, когда учитываются конкретные обстоятельства, когда и поведение и оценки ребенка становятся более гибкими: старший ребенок уже, скорее всего, обратит внимание на мотивы поведения, а не только на битые чашки. Этот этап Ж. Пиаже назвал этапом субъективной морали или нравственной автономии.

Идет сложный процесс превращения социальной нормы в нравственный модус личности. Эта работа души на осознание и осмысление, которая происходит где-то в «психологических недрах». По ходу этой работы подросток исследует предписания культуры, все «нельзя и можно», «хорошо и плохо», экспериментируя с ними на разные лады, как когда-то с порядком физического мира. И социальный хаос «садистских стишков» — тому пример.

Итак, «садистские стишки» — это «побочный продукт» освоения социального пространства и исследования культурных границ возможного.

Но «садистские стишки» — это еще и игра, вербальная вылазка за пределы добра и поход во зло. Причем игра относительно благополучных детей, детей, которые в жизни своей ни с чем по-настоящему страшным не сталкивались и тешат себя кошмарами. У детей войны и послевоенного поколения подобных вербальных изысков не было.