После грубых нападок на школьную программу, вызвавших праведный гнев любителей русской литературы, Даша Борисенко решила рассказать о самых тихих страницах в истории литературы.
Так начинай! Воспоем тревоги любовные Галла,
Козы ж курносые пусть тем временем щиплют кустарник.
Не для глухих мы поем, — на все отвечают дубравы.
Вергилий, Буколики, Эклога Х
Козы ж курносые пусть тем временем щиплют кустарник.
Не для глухих мы поем, — на все отвечают дубравы.
Вергилий, Буколики, Эклога Х
Мой любимый профессор однажды разбирал статью Гаспарова. Ближе к концу в порыве гнева он закричал: «Для кого Гаспаров, царство ему небесное, это все пишет? Для бога филологии? Да нет такого бога! Некрофилия одна». Категорию некрофилии можно применить и к чтению художественной литературы. Книги, написанные во славу бога письма, рождены мертвыми и будут прочитаны только из-под палки. Книги, написанные для читателей, хотят быть прочитанными до конца.
В отсутствие форс-мажора есть лишь один повод забросить книгу на полпути — скука. Интерес же к чтению могут обеспечить в основном три фактора: хороший язык, увлекательные идеи и захватывающий сюжет.
Есть две крайности: слишком острый сюжет превращает литературу в бульварщину, слишком неуловимый может усыпить (тут мне подсказали «Волшебную гору» Томаса Манна). Но я предпочитаю как раз неуловимые сюжеты и выступлю в их защиту.
Адальберт Штифтер — самый тихий писатель, какого я знаю. На русский его переводили всего несколько раз, последний сборник издан десять лет назад. Эти книги почти не покупают, имя автора мало о чем говорит русскому читателю.
Фридрих Ницше считал Штифтера равным Гете. Его обожали Томас Манн, Гуго фон Гофмансталь и Мартин Хайдеггер. Его читали в окопах обеих мировых войн. Без него никогда не была бы написана «Игра в бисер» Германа Гессе — одна из моих нелюбимых книг и, кажется, самый известный в России немецкий роман XX века.
Если в текстах Штифтера что-то и происходит, то ощущается это так, будто не происходит совсем ничего.
Вот одна из его повестей «Горный лес». Во время Тридцатилетней войны в замке на австрийской границе живет отец с двумя дочерьми. Желая уберечь детей от происходящих вокруг ужасов, он отправляет их на попечение егеря в лесную хижину. За родным замком они наблюдают в подзорную трубу. Одна из девушек встречает в лесу свою любовь — избранник погибает на войне, сестры наблюдают из леса, как сгорает их родной дом. В финале — они же, старухи, умирают в развалинах замка, и никто не знает, где их могила.
Вот одна из его повестей «Горный лес». Во время Тридцатилетней войны в замке на австрийской границе живет отец с двумя дочерьми. Желая уберечь детей от происходящих вокруг ужасов, он отправляет их на попечение егеря в лесную хижину. За родным замком они наблюдают в подзорную трубу. Одна из девушек встречает в лесу свою любовь — избранник погибает на войне, сестры наблюдают из леса, как сгорает их родной дом. В финале — они же, старухи, умирают в развалинах замка, и никто не знает, где их могила.
Адальберт Штифтер
(1805–1868)
австрийский писатель и художник.
Его часто называют основным представителем бидермейера в литературе. Известен прежде всего поздним романом «Бабье лето» (1857).
Австрийский бидермейер в живописи
Фабула уместилась в несколько строк, но «Горный лес» — повесть в семи частях. Основной объем текста составляют многостраничные описания природы. Человеческой истории здесь отведено не больше места, чем истории мшистой полянки. Горный лес описывается со времен сотворения мира, когда расходились ущелья и вырастали скалы. Полет орла над лесным озером и его внезапная смерть от стрелы охотника изображены так, что сосет под ложечкой. А вот хрупкие нервные сестры просыпаются в одной постели в обнимку и тут же краснеют. Их жизнь в горных прогулках и вышивке — жизнь полевых цветочков, которые Штифтер любил так, что посвятил им целый сборник рассказов.
Жизнь полевых цветочков полна страха и ощутимого эротического напряжения, а мир Адальберта Штифтера расположен на границе космоса и хаоса.
Писатель предельно внимателен к космосу: пока сестры глядят в подзорную трубу, повествователь разглядывает мир в лупу, где росинки, колючки и жучки по масштабу сравнимы со старинным замком. И все эти 100 с лишним страниц читатель ждет, что вот-вот одна из девушек свернет с лесной тропы и сгинет. Физическая, естественная или насильственная, смерть тут совсем не пугает, в ужас приводит близость Тартара, как будто всю эту сложную и полную мелочей вселенную можно просто взять и выключить.
Критики Штифтера считали его косным мещанином, со страниц которого льется водопад патоки, птичек, снежинок и поцелуйчиков. В его текстах немало того, что мы называем китчем: вспомнить хотя бы «дом, увитый розами» из «Бабьего лета». А сам Штифтер считал, что миром правит «кроткий закон». Понять его можно, только наблюдая за вещами: внимательно смотреть, как закипает молоко. И смотреть тут нужно до конца: молоко кипит не во славу бога письма, оно кипит для читателя.
Когда хроническое нервное расстройство усугубилось циррозом печени, Адальберт Штифтер достал бритву и перерезал себе горло. Он умер спустя два дня.
Адальберт Штифтер в цитатах
1. Уже раньше, хотя Йоханна этого и не знала, он заметил тяжесть на ее сердце. Два воробья были тому причиной. Когда Йоханна однажды после обеда спустилась на балкон, чтобы бросить крошек курам, она заметила среди них этих двух человеколюбивых птиц: голодные, они поспешно склевывали зерна, что были предназначены курам. Она пришла в ужас, но почти радостно, поскольку подумала, что они прилетели не иначе, как из отцовского дома, и такая грусть подступила к ней, что она едва не расплакалась! «Горный лес»
2. Глубоко подозрительным, односторонним кажется все, бросающееся в глаза, грандиозное, поражающее как в жизни, так и в искусстве. Одни и те же силы, заметно и незаметно, действуют в природе и повсюду — они приводят к извержению вулкана и поднимают крышку над кипящим молоком в доме бедной крестьянки, пускают в рост дерево и взросление ребенка. В жизни действует «кроткий закон». Предисловие к сборнику «Пестрые камни»
3. Сначала мы приехали к Карбауэру, у него был болен ребенок. С крыши дома по кругу свисало ожерелье щетинистых конусов, и звучали они, как орган: где-то бьющиеся, где-то каплющие, где-то растущие все длиннее и длиннее и вот-вот готовые разбиться. Когда я вышел, заметил, что верхняя часть моего плаща, которую я обычно расправлял над собою в санях таким образом, чтобы можно было под ним потереть руки от холода и самому растереться, стала настоящей крышей, которая затвердела, и, когда я вылезал из саней, они отозвались перезвоном падающих сосулек. Шляпа Томаса обледенела, пальто при сходе с саней растрескалось, и каждая балка, каждая деревяшка, каждая пряжка, каждая мельчайшая деталь саней, как мы только сейчас заметили, была завернута в лед, как в прозрачный жидкий сахар, в гривах лошадей, словно тысяча бледных жемчужин, виднелись замороженные капли воды, копыта гнедой покрылись льдом, как серебряной пластиной. «Портфель моего прадеда»
4. Я пошел по тропинке и подобрался, как и предполагал, к дому. Он был освещен солнцем. Но когда я приблизился, я увидел нечто подлинно замечательное. Дом был полностью увит розами, и, как заведено в этой плодородной холмистой местности, когда что-то цветет, все цветет одновременно, так было и здесь: розы будто дали слово распуститься все вместе, чтобы окутать дом сенью восхитительных цветов и облаком сладчайших запахов.
«Бабье лето»
Подпишитесь на нас в социальных сетях