Я московский озорной, невоспитанный: Иван Дорн и русская поэзия

Что связывает украинскую поп-звезду с наследием Серебряного века?

Я московский озорной, невоспитанный:
Иван Дорн

и русская поэзия

Randorn, второй альбом Ивана Дорна, вышел еще в ноябре, но Даша Борисенко расслушала его только сейчас и, впечатлившись до глубины души, решила написать о связи текстов поп-идола с русской поэтической традицией.

Осмыслять тексты песен как поэтические всегда сложно. Особенно если речь идет о певце, которые произносит слова так, будто у него слегка свело челюсть, и тексты эти часто звучат набором звуков, будто бы уже и неважным для восприятия. Это не так. Литературная составляющая Randorn, конечно, не так безупречна, как музыкальная, однако истории амфетаминового тусовщика, шлюхи в леопардовом и рогоносца Мишки — это маскарад из образов, тем, приемов и интонаций поэзии русского Серебряного века. Да, пропущенной через сознание девятиклассника, часто хромающей, но звучащей в песнях Дорна настолько нефальшиво, что Маяковский и Есенин в такой ипостаси местами впечатляют сильнее оригиналов. Я приведу несколько аналогий.

Автор: Дарья Борисенко

Рубрика: даль, блог о чтении

Блог о чтении

Авторский блог Даши Борисенко, где она делится читательским опытом и размышляет об отношениях человека с изящной словесностью.

Что связывает украинскую поп-звезду с наследием Серебряного века?

«Спортивная»

Randorn, второй альбом Ивана Дорна, вышел еще в ноябре, но Даша Борисенко расслушала его только сейчас и, впечатлившись до глубины души, решила написать о связи текстов поп-идола с русской поэтической традицией.

«Выше, быстрее, сильнее» — произносит роботоподобный женский голос. Это первая строчка альбома, вышедшего в год сочинской Олимпиады. Язык слоганов, с которым так любил играть Владимир Маяковский, и культ тела, столь сильный в 20-е, накладывается на идеологию борьбы с совершенно советским штампом «вставали в сложные времена». Мы слышим обрывки голосов, спотыкаемся о резкую метонимию — «больно сверкает блеск чужой медали» и покачиваем головой в такт маршевой аллитерации «соперник держит победно стержень». В этих словах слышен уже совсем не Маяковский, а известнейшая поэма о революции — «Двенадцать» Блока. Все эти «давай, давай, давай, вставай», «давай, давай, давай, ломай» из песни Дорна отлично вписались бы в лакуны поэмы, свитой из непритязательных песенок молодых и задорных революционеров — кутил, убийц и хулиганов. «Место на пьедестале видать. / Скоро ты там будешь стоять» — финальные строчки «Спортивной» так же нахальны, как уверенность в своей неизбежной победе идущих в ряд двенадцати. Особенно с этим дворовым «видать», ломающим стих сразу после изящного иностранного слова, которое вернется в середине альбома, в фанковой песне о танцевальных соревнованиях с названием таким же обезличенным, как у Блока, — «Номер 23».

«Невоспитанный»

Осмыслять тексты песен как поэтические всегда сложно. Особенно если речь идет о певце, которые произносит слова так, будто у него слегка свело челюсть, и тексты эти часто звучат набором звуков, будто бы уже и неважным для восприятия. Это не так. Литературная составляющая Randorn, конечно, не так безупречна, как музыкальная, однако истории амфетаминового тусовщика, шлюхи в леопардовом и рогоносца Мишки — это маскарад из образов, тем, приемов и интонаций поэзии русского Серебряного века. Да, пропущенной через сознание девятиклассника, часто хромающей, но звучащей в песнях Дорна настолько нефальшиво, что Маяковский и Есенин в такой ипостаси местами впечатляют сильнее оригиналов. Я приведу несколько аналогий.

Спортсмен Дорна окончательно обернется хулиганом ближе к концу альбома, в 14-й песне. В «Невоспитанном» еще слышен отзвук «Двенадцати» — блоковское повторяющееся «тарах-тах-тах» здесь откликается слегка придурочным «ту-туру-ту». Но по общему настрою тут скорее лирический герой молодого Маяковского, которого не обозначишь иначе как грубияна. И конечно, сложно не вспомнить «Я обманывать себя не стану» Есенина. Только, в отличие от есенинского лирического «я», объясняющегося в любви животным, герой Дорна идет до конца в своем безразличии к миру.

Просто, просто так, невоспитанный.

С разбитой головой house-beat''ами.

Набит он наркотой, амфетаминами.

Ту-туру-ту. Тут-туру-ту.

Дома знать не хотят его.

Он знает, что в чужом доме спрятано.

И если всем цветно, ему матово.

Ту-туру-ту. Тут-туру-ту.

[...]

[...]

Я московский, озорной гуляка.

По всему тверскому околотку

В переулках каждая собака

Знает мою легкую походку.

Каждая задрипанная лошадь

Головой кивает мне навстречу.

Для зверей приятель я хороший,

Каждый стих мой душу зверя лечит.

[...]

Молодой же Маяковский появится на пластинке еще раньше в «Безмато»: забавно, что даже название песни рифмуется с «Кофтой фата», стихотворении из чистого свэга. 

Я одолжил у друга денег без даты.

Такому факту сложно радоваться без мата.

С деньгами я как Джонни Кейдж — стальные яйца!

Маргарет Тэтчер, Лепс, Майк Тайсон!

Я — ровная спина. Я — яхты мачта.

В меня любая влюблена, пока не растрачу.

Еще не начал, но задачи уже обозначил:

Карпаччо, дичь и кетчуп, лечо, тачки.

Потрачу на мотор, пока еще молодой.

С крышей откидной, есть вариант — немного стоит.

Кабриолет эффекта мне добавит — это факт.

Но я — нормальный парень, даже на своих ногах.

Вот так — легкой, джазовой походкой

Я иду и мечтаю, что куплю себе я студию,

Где я буду идеи неделями нацеленно

На деле приготавливать из слов.

И вот, когда я зафиксирую свое пространство,

Я запишу там целых слов царство.

Я буду двигать рифмы, как Холмс и Ватсон.

Я их найду, они долго не смогут скрываться.

[...]

«Спортивная»

«Выше, быстрее, сильнее» — произносит роботоподобный женский голос. Это первая строчка альбома, вышедшего в год сочинской Олимпиады. Язык слоганов, с которым так любил играть Владимир Маяковский, и культ тела, столь сильный в 20-е, накладывается на идеологию борьбы с совершенно советским штампом «вставали в сложные времена». Мы слышим обрывки голосов, спотыкаемся о резкую метонимию — «больно сверкает блеск чужой медали» и покачиваем головой в такт маршевой аллитерации «соперник держит победно стержень». В этих словах слышен уже совсем не Маяковский, а известнейшая поэма о революции — «Двенадцать» Блока. Все эти «давай, давай, давай, вставай», «давай, давай, давай, ломай» из песни Дорна отлично вписались бы в лакуны поэмы, свитой из непритязательных песенок молодых и задорных революционеров — кутил, убийц и хулиганов. «Место на пьедестале видать. / Скоро ты там будешь стоять» — финальные строчки «Спортивной» так же нахальны, как уверенность в своей неизбежной победе идущих в ряд двенадцати. Особенно с этим дворовым «видать», ломающим стих сразу после изящного иностранного слова, которое вернется в середине альбома, в фанковой песне о танцевальных соревнованиях с названием таким же обезличенным, как у Блока, — «Номер 23».

Я сошью себе черные штаны

из бархата голоса моего.

Желтую кофту из трех аршин заката.

По Невскому мира, по лощеным полосам его,

профланирую шагом Дон Жуана и фата.

Пусть земля кричит, в покое обабившись:

«Ты зеленые весны идешь насиловать!»

Я брошу солнцу, нагло осклабившись:

«На глади асфальта мне хорошо грассировать!»

Не потому ли, что небо голубо,

а земля мне любовница в этой праздничной чистке,

я дарю вам стихи, веселые, как би-ба-бо,

и острые и нужные, как зубочистки!

Женщины, любящие мое мясо, и эта

девушка, смотрящая на меня, как на брата,

закидайте улыбками меня, поэта, —

я цветами нашью их мне на кофту фата!

А герою другого стихотворения Маяковского, «Нате!», на его знаменитое «Я бесценных слов транжир и мот» Дорн легко возразит рекурсивным «Я всемогущий Брюс во "Всемогущем Брюсе"», оставив поэта скромно ковырять носком мостовую.

«Телепорт»

«Невоспитанный»

Спортсмен Дорна окончательно обернется хулиганом ближе к концу альбома, в 14-й песне. В «Невоспитанном» еще слышен отзвук «Двенадцати» — блоковское повторяющееся «тарах-тах-тах» здесь откликается слегка придурочным «ту-туру-ту». Но по общему настрою тут скорее лирический герой молодого Маяковского, которого не обозначишь иначе как грубияна. И конечно, сложно не вспомнить «Я обманывать себя не стану» Есенина. Только, в отличие от есенинского лирического «я», объясняющегося в любви животным, герой Дорна идет до конца в своем безразличии к миру.

простите, эгофутуризма. Восторг перед будущим, где великие возможности дают не паровой двигатель и лампочка накаливания, а раздувшееся до размеров Вселенной «я» в наркотической иллюзии всесилия. Ровно такую версию субъективного идеализма мы видим в шестой песне альбома, «Телепорте». И в «Увертюре» Игоря Северянина.

Я придумал телепорт, время, don''t stop.

Вокруг так много стран, выбирай сам.

В твоем арсенале много тысяч лет,

Теперь ты можешь быть повелителем.

Вот, гляди в мои глаза, Мона Лиза,

Топи меня вода водопада.

Mi scusi, Guten Tag, joe le taxi.

Оставлю след на Северном полюсе

Кто вчера мне говорил, что большой мир

Сегодня чудесам удивился?

На глобусе отмечены берега

Не дальше, чем рука, вся Америка.

Не дальше, чем рука, вся Америка,

Секунды от юга до севера отсюда.

Ждать люди долго меня не будут, я вот он

С телепортом вышел к народу — на, попробуй.

Смотри, не приземлись на воду, ай.

Хотите улететь — становитесь в очередь.

У меня рабочий день до ночи, приходи,

Я здесь, я везде, планета позади,

Прости, наука, я на два шага впереди.

[...]

Я московский, озорной гуляка.

По всему тверскому околотку

В переулках каждая собака

Знает мою легкую походку.

Каждая задрипанная лошадь

Головой кивает мне навстречу.

Для зверей приятель я хороший,

Каждый стих мой душу зверя лечит.

[...]

Просто, просто так, невоспитанный.

С разбитой головой house-beat''ами.

Набит он наркотой, амфетаминами.

Ту-туру-ту. Тут-туру-ту.

Дома знать не хотят его.

Он знает, что в чужом доме спрятано.

И если всем цветно, ему матово.

Ту-туру-ту. Тут-туру-ту.

[...]

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Удивительно вкусно, искристо и остро!

Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!

Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!

Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!

Ветропросвист экспрессов! Крылолет буеров!

Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!

Ананасы в шампанском — это пульс вечеров!

В группе девушек нервных, в остром обществе дамском

Я трагедию жизни претворю в грезофарс...

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Из Москвы — в Нагасаки! Из Нью-Йорка — на Марс!

Другую «поэзу»  Северянина неожиданно напоминает следующая за «Телепортом» «Актриса» с объективацией поэтически расчлененного женского тела.

Молодой же Маяковский появится на пластинке еще раньше в «Безмато»: забавно, что даже название песни рифмуется с «Кофтой фата», стихотворении из чистого свэга. 

[...]

Губы цвета черри, макияж вечерний,

То ли с вечера, то ли к вечеру.

Молодая мисс, золотая половая жизнь

Выбирала и спелых, и успешных лиц,

В леопардовом привлекала задом

И входила в роль.

Губы приведут ее к мечте,

Зубы приведут ее к мечте,

Ноги приведут ее к мечте,

Самой удивительной мечте,

Самой неожиданной мечте,

Самой непредвиденной мечте —

Жить на высоте.

[...]

Мясо наелось мяса, мясо наелось спаржи,

Мясо наелось рыбы и налилось вином.

И расплатившись с мясом, в полумясном экипаже

Вдруг покатило к мясу в шляпе с большим пером.

Мясо ласкало мясо и отдавалось мясу.

И сотворяло мясо по прописям земным.

Мясо болело, гнило и превращалось в массу

Смрадного разложенья, свойственного мясным.

Я сошью себе черные штаны

из бархата голоса моего.

Желтую кофту из трех аршин заката.

По Невскому мира, по лощеным полосам его,

профланирую шагом Дон Жуана и фата.

Пусть земля кричит, в покое обабившись:

«Ты зеленые весны идешь насиловать!»

Я брошу солнцу, нагло осклабившись:

«На глади асфальта мне хорошо грассировать!»

Не потому ли, что небо голубо,

а земля мне любовница в этой праздничной чистке,

я дарю вам стихи, веселые, как би-ба-бо,

и острые и нужные, как зубочистки!

Женщины, любящие мое мясо, и эта

девушка, смотрящая на меня, как на брата,

закидайте улыбками меня, поэта, —

я цветами нашью их мне на кофту фата!

Я одолжил у друга денег без даты.

Такому факту сложно радоваться без мата.

С деньгами я как Джонни Кейдж — стальные яйца!

Маргарет Тэтчер, Лепс, Майк Тайсон!

Я — ровная спина. Я — яхты мачта.

В меня любая влюблена, пока не растрачу.

Еще не начал, но задачи уже обозначил:

Карпаччо, дичь и кетчуп, лечо, тачки.

Потрачу на мотор, пока еще молодой.

С крышей откидной, есть вариант — немного стоит.

Кабриолет эффекта мне добавит — это факт.

Но я — нормальный парень, даже на своих ногах.

Вот так — легкой, джазовой походкой

Я иду и мечтаю, что куплю себе я студию,

Где я буду идеи неделями нацеленно

На деле приготавливать из слов.

И вот, когда я зафиксирую свое пространство,

Я запишу там целых слов царство.

Я буду двигать рифмы, как Холмс и Ватсон.

Я их найду, они долго не смогут скрываться.

[...]

Хотя и у Дорна тут все приходит к мысли о неизбежности тления («Немолодая мисс, не зовут на бис...»), вместо физиологичной северянинской концовки он выдает совершенно неожиданное и наивное «Старится каждая красавица, но живет любовь». И, черт возьми, это лучший момент альбома. Почти как «А монисто бренчало, цыганка плясала // И визжала заре о любви» — великолепная концовка в целом невнятного «В ресторане» Блока.

Что для нынешней музыкальной индустрии редкость, альбом Дорна — это 16 (!) композиций. К тому же, вопреки названию пластинки, с продуманной последовательностью: тут есть сквозной сюжет, и сложно представить себе эти песни, расположенные иначе. Я не смогу перечислить здесь всех ассоциаций, которые вызывает эта пластинка. Там есть и «Бобэоби» Хлебникова, и строчки, совершенно по-цветаевски расколотые анжамбеманом, и экзотические фантазии Николая Гумилева.

Все уже было придумано до нас, и, сочиняя поэтический текст сегодня, в пору (как говорят) кризиса русского языка, в эпоху «Стихов.ру», мы так или иначе воспроизводим существующие стихи — штампами, рифмами, образами. Другое дело, когда два самых ярких десятилетия русской поэзии спустя сто лет укладываются в поп-альбом, пусть и в целых 16 песен. А заслушивать его до дыр будут отложившие в сторону хрестоматию по Серебряному веку школьницы. Ну и я, в уверенности, что застала рождение гения. В конце концов, это человек, превративший «Крейцерову сонату» Толстого (или все-таки в чеховского «Мстителя») в аниме.

А герою другого стихотворения Маяковского, «Нате!», на его знаменитое «Я бесценных слов транжир и мот» Дорн легко возразит рекурсивным «Я всемогущий Брюс во "Всемогущем Брюсе"», оставив поэта скромно ковырять носком мостовую.

«Телепорт»

Другой оттенок футуристской наглости Дорна — наглость, простите, эгофутуризма. Восторг перед будущим, где великие возможности дают не паровой двигатель и лампочка накаливания, а раздувшееся до размеров Вселенной «я» в наркотической иллюзии всесилия. Ровно такую версию субъективного идеализма мы видим в шестой песне альбома, «Телепорте». И в «Увертюре» Игоря Северянина.

Я придумал телепорт, время, don''t stop.

Вокруг так много стран, выбирай сам.

В твоем арсенале много тысяч лет,

Теперь ты можешь быть повелителем.

Вот, гляди в мои глаза, Мона Лиза,

Топи меня вода водопада.

Mi scusi, Guten Tag, joe le taxi.

Оставлю след на Северном полюсе

Кто вчера мне говорил, что большой мир

Сегодня чудесам удивился?

На глобусе отмечены берега

Не дальше, чем рука, вся Америка.

Не дальше, чем рука, вся Америка,

Секунды от юга до севера отсюда.

Ждать люди долго меня не будут, я вот он

С телепортом вышел к народу — на, попробуй.

Смотри, не приземлись на воду, ай.

Хотите улететь — становитесь в очередь.

У меня рабочий день до ночи, приходи,

Я здесь, я везде, планета позади,

Прости, наука, я на два шага впереди.

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Удивительно вкусно, искристо и остро!

Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!

Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!

Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!

Ветропросвист экспрессов! Крылолет буеров!

Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!

Ананасы в шампанском — это пульс вечеров!

В группе девушек нервных, в остром обществе дамском

Я трагедию жизни претворю в грезофарс...

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Из Москвы — в Нагасаки! Из Нью-Йорка — на Марс!

Другую «поэзу» Северянина неожиданно напоминает следующая за «Телепортом» «Актриса» с объективацией поэтически расчлененного женского тела.

[...]

Губы цвета черри, макияж вечерний,

То ли с вечера, то ли к вечеру.

Молодая мисс, золотая половая жизнь

Выбирала и спелых, и успешных лиц,

В леопардовом привлекала задом

И входила в роль.

Губы приведут ее к мечте,

Зубы приведут ее к мечте,

Ноги приведут ее к мечте,

Самой удивительной мечте,

Самой неожиданной мечте,

Самой непредвиденной мечте —

Жить на высоте.

[...]

Мясо наелось мяса, мясо наелось спаржи,

Мясо наелось рыбы и налилось вином.

И расплатившись с мясом, в полумясном экипаже

Вдруг покатило к мясу в шляпе с большим пером.

Мясо ласкало мясо и отдавалось мясу.

И сотворяло мясо по прописям земным.

Мясо болело, гнило и превращалось в массу

Смрадного разложенья, свойственного мясным.

Хотя и у Дорна тут все приходит к мысли о неизбежности тления («Немолодая мисс, не зовут на бис...»), вместо физиологичной северянинской концовки он выдает совершенно неожиданное и наивное «Старится каждая красавица, но живет любовь». И, черт возьми, это лучший момент альбома. Почти как «А монисто бренчало, цыганка плясала // И визжала заре о любви» — великолепная концовка в целом невнятного «В ресторане» Блока.

Что для нынешней музыкальной индустрии редкость, альбом Дорна — это 16 (!) композиций. К тому же, вопреки названию пластинки, с продуманной последовательностью: тут есть сквозной сюжет, и сложно представить себе эти песни, расположенные иначе. Я не смогу перечислить здесь всех ассоциаций, которые вызывает эта пластинка. Там есть и «Бобэоби» Хлебникова, и строчки, совершенно по-цветаевски расколотые анжамбеманом, и экзотические фантазии Николая Гумилева.

Все уже было придумано до нас, и, сочиняя поэтический текст сегодня, в пору (как говорят) кризиса русского языка, в эпоху «Стихов.ру», мы так или иначе воспроизводим существующие стихи — штампами, рифмами, образами. Другое дело, когда два самых ярких десятилетия русской поэзии спустя сто лет укладываются в поп-альбом, пусть и в целых 16 песен. А заслушивать его до дыр будут отложившие в сторону хрестоматию по Серебряному веку школьницы. Ну и я, в уверенности, что застала рождение гения. В конце концов, это человек, превративший «Крейцерову сонату» Толстого (или все-таки в чеховского «Мстителя») в аниме.