Рыцарь-дурак и девочка-клоун на пути к Пасхе

Рыцарь-дурак и девочка-клоун на пути к Пасхе

Даша Борисенко вспоминает путь, который она прошла за последние семь недель, и пробует понять, к чему ее привел Великий Пост.

Даша Борисенко внезапно отважилась на совершенно новый и неожиданный для себя опыт — соблюдение Великого поста в православной традиции. И стремится извлечь из него все, достигая максимального уровня аскезы и смирения. О том, что из этого получается, и как далеко это зайдет — читайте в ее предельно честном блоге.

Я всегда мечтала жить в Средние века. И оттуда пришла самая важная в моей жизни история. Это история Парцифаля, дурачка, рыцаря Круглого стола. Это пасхальная история. У нее есть несколько версий, моя любимая ― роман Вольфрама фон Эшенбаха. С ее помощью я и расскажу историю своей Пасхи.

Вольфрам фон Эшенбах

Шут

Парцифаль растет в лесу, общается с птицами и не знает, кто такие рыцари, потому что его мать Герцелойда боится, что сын уйдет воевать и погибнет, как его отец. Когда мальчик подрастает и встречает на опушке рыцарей, он принимает их за богов, но после выясняет что к чему, и твердо решает отправиться к королю Артуру. Мать рядит его в шутовские одежды и дает ему тощую клячу в надежде, что Парцифаля засмеют и отправят восвояси. Но столкнувшись в поединке с первым же витязем Артура, самим Итером Красным, юноша одерживает победу ― он обречен стать рыцарем. 

Все началось с золотых штанов и розового парика. Костюма, в котором я, по дороге на вечеринку, произнесла слова первой молитвы. В тот момент мне больше всего хотелось верить не в возможность победы над смертью, жизни вечной и спасения души, а в то, что грядущие полтора месяца поста — это скорее весело, чем страшно. Я думала, что буду срываться и грешить при первой возможности, а потом упорно каяться в этом блоге. Чтобы весело было не только мне одной.

Я не знала толком, как ведут себя верующие, как протекает православная служба, что движет этими людьми. А когда увидела, стала полубездумно копировать это поведение: оно казалось одновременно отталкивающим и чарующим. Казалось абсурдным — не меньше, чем моя молитва в штанах из магазина для взрослых.

Когда в середине XIX века Сёрен Кьеркегор писал «Страх и трепет», его волновал тот же вопрос, что и многих сегодня, — возможна ли вера в современном мире. Кьеркегор переосмыслил ветхозаветную историю Авраама, который готов был принести в жертву собственного сына по требованию Всевышнего, преступив этические законы и поправ бесконечную любовь к своему ребенку. Авраам поступал, как велел ему Бог, потому что веление это было абсурдно. Кьеркегор называл его и ему подобных рыцарями веры.

После того как вышел первый выпуск моего блога, с шутками про православный маникюр и классификацией церквей по наличию там женщин в леопардовых платках, одни искренне смеялись, другие злились на оскорбление чувств. Но были и те, кто посчитал мой поступок смелым. И с каждым выпуском последних становилось больше. Конечно, странно было видеть, что кто-то называет героизмом то, что я пробую на себе практику, совершенно нормальную и привычную для огромного числа людей. Но от своего первоначального плана (греши-кайся-смейся-смеши) я ушла действительно далеко. Хотя сейчас я вижу свои золотые штаны и ногти совсем иначе. 

Я всегда мечтала жить в Средние века. И в те времена в Европе отмечали «праздник осла», во время которого разыгрывали «вывернутый наизнанку» въезд Христа в Иерусалим: в церковь въезжал осел, а на нем восседала блудница. Ослу поклонялись, как Господу, и прихожане, и священнослужители, а литургия в этот день заканчивалась фарсом и оргией. Страдали ли от этого чувства верующих? Напротив. 

А в центре Москвы, на Красной площади стоит Собор Василия Блаженного, символ русской культуры. Блаженный Василий всю жизнь бегал голый и вел себя, как настоящий панк. Например, подбегал на рынке к калачнику и разбрасывал его калачи или закидывал камнями чудотворный образ Божьей матери. Правда, потом выяснялось, что тот калачник — прохиндей и в калачах его известь, а под ликом Богородицы вдруг обнаруживалась «дьявольская харя». Но кто бы узнал об этом без шута?

Ist zwîvel herzen nâchgebûr, 

daz muoz der sêle werden sûr.

gesmaehet unde gezieret 

ist, swâ sich parrieret 

unverzaget mannes muot, 

als agelstern varwe tuot.

der mac dennoch wesen geil: 

wand an im sint beidiu teil, 

des himels und der helle. 

der unstaete geselle 

hât die swarzen varwe gar, 

und wirt och nâch der vinster var: 

sô habet sich an die blanken 

der mit staeten gedanken.

diz vliegende bîspel 

ist tumben liuten gar ze snel,

sine mugens niht erdenken: 

wand ez kan vor in wenken 

reht alsam ein schnellec hase. 

zin anderhalp ame glase 

geleichet, und des blinden troum. 

die gebent antlützes roum, 

doch mac mit staete niht gesîn 

dirre trüebe lîhte schîn: 

er machet kurze fröude alwâr.

wer roufet mich dâ nie kein har

gewuohs, inne an mîner hant?

der hât vil nâhe griffe erkant.

sprich ich gein den vorhten och, 

daz glîchet mîner witze doch.

Кого склоняет злобный бес

К неверью в праведность небес,

Тот проведет свой век земной

С душой унылой и больной.

Порой ужиться могут вместе

Честь и позорное бесчестье.

Но усомниться иногда —

Еще не главная беда:

Ведь даже и в утрате веры

Возможно соблюденье меры.

Найдется выход для сердец,

Что не отчаялись вконец...

Иные люди, как сороки:

Равно белы и чернобоки,

И в душах этих божьих чад

Перемешались рай и ад,

Оставив два различных цвета,

Из коих каждый есть примета...

Но тот, в ком веры вовсе нет,

Избрал один лишь черный цвет,

И непременно потому

Он канет в ночь, в глухую тьму.

А не утративший надежды

Рядится в белые одежды,

И к праведникам он примкнет...

Но всяк ли мой пример поймет?

Нет, строки, что сейчас прочли вы,

Для глупых слишком торопливы,

Чтоб их в сознанье удержать.

Так заяц тщится убежать,

Когда свое изображенье

Узрит в зеркальном отраженье.

(Меня наш Готфрид понимает,

И все ж он «зайца» не поймает,

Хоть Готфридом воспет Тристан!)

Но разве зеркало — обман?!

Стекло покрыто сзади цинком,

Чтоб отражаться в нем картинкам

Да и явлению любому...

Во сне мерещатся слепому

Черты неясного лица.

Но — жаль несчастного слепца! -

Изображенье тут же тает,

Поскольку зренья не хватает…

Считаю я необходимым

Здесь привести на свой манер

Хотя б еще один пример.

Допустим, вы щипать мастак,

А все ж не выщипать никак

Вам волоска с моей ладони:

Со дня рожденья и дононе —

Могу сказать наверняка —

Там не растет ни волоска.

Дурак

Парцифаль совершает славные подвиги и завоевывает любовь королевы Кондвирамур. Его ждет счастливая семейная жизнь, но Парцифалю не сидится на месте, и он снова отправляется в путь. В странствиях юноша встречает рыбака. Тот вдруг оказывается королем с чудесным замком, в котором бал правит Святой Грааль ― волшебный всесильный камень с небес, дарующий еду и питье тем, кто чист сердцем (да, Святым Граалем принято называть чашу, в которую Иосиф Аримафейский собрал кровь Христа, но у Вольфрама своя версия). Все бы хорошо, но только король-рыбак Анфортас болен, у него незаживающая рана. Наутро после пира Парцифаль просыпается в опустевшем замке. С этого момента для него начинается путь сомнений и страданий.

Стоило мне привыкнуть к формальной стороне поста — питании, цензуре в речи, целомудренному поведению, хождению в церковь, как оказалось, что это самое простое. Гораздо сложнее выносить эмоциональные качели, которые все это сопровождают, и водоворот мыслей в голове.

Признаться честно, раньше я не испытывала проблем с верой. Как и многие, кто скорее чувствует наличие в мире высшей силы и принимает это чувство, я не задумывалась о том, что мои отношения с Богом требуют официального оформления. Не нуждалась в религиозных ритуалах, кроме тех, что сама себе придумывала. А принять ритуал, придуманный не тобой самим, бывает трудно.

Наверное, самый странный такой опыт для меня — соборование. Во втором выпуске блога я писала о том, что соборуют, как правило, тяжело больных и умирающих. Но постами (так говорят православные вместо «во время постов») устраивают коллективное соборование. В назначенный день — который различается во всех храмах — в церкви собирается немыслимая толпа, где, как говорят люди знающие, больше всего тех, кто в церковь больше никогда не ходит, но слышал, что собороваться «полезно для здоровья». Священник перечисляет имена тех, кто внес себя в список у тетеньки из церковной лавки. Им отпускаются все грехи, в том числе забытые и неосознанные, и обещается физическая крепость. Когда я спрашиваю, можно ли внести свое имя в список, мне отвечают «200 рублей», хотя все остальное в этой конкретной лавке продают за добровольное пожертвование. Кульминация ритуала — семеро священников в торжественном облачении и с баночками елея в руках, которые по очереди мажут этим елеем лбы, щеки, грудь, ладони и кисти соборующихся. А когда все заканчивается, за остатками чудодейственного елея выстраивается огромная очередь с баночками, чтобы унести пару ложек с собой и, видимо, добавить очередное супероружие в домашний чемоданчик борца с вампирами и оборотнями.

Я, конечно, так и не выучила, когда следует преклонять голову во время службы, и не смирилась с необходимостью целовать все, что приближается к моему лицу и только что целовалось множеством других ртов — кресты, иконы, руки, книги, чаши. А когда во время литургии все поют «Символ веры», я по-прежнему мычу свое «ой-нане-нане» в тех местах, которые забываю. 

Но больше всего меня расстраивает не это. Я никогда не понимала, насколько паршиво смыслю в христианских текстах. Всегда интересовалась ими, пять лет института одну за другой писала работы о религиозных образах везде — начиная с масонских журналов XVIII века и заканчивая русский эмигрантской поэзией. Зачитывалась апокрифами и, в конце концов, даже накатала сто с лишним страниц диплома о модификациях христианства в двух версиях «Парцифаля» — той, что описываю тут, и вдохновленной ей опере Вагнера. А теперь еще мечтаю довести до ума диссертацию о том, как атеист Брехт написал свой Апокалипсис. Но стоило мне открыть Ветхий Завет (и если бы только Ветхий), как я тут же поняла, что я полнейший профан. Хорошо, конечно, понять это, пока еще не слишком поздно. Если не спасению моей души, то хотя бы моей научной карьере этот опыт может посодействовать.

Так я оправдываю себя на случай, если не решусь идти по рыцарскому пути дальше.

Брат

Случайно встреченная кузина Сигуна раскрывает рыцарю тайну замка. Оказывается, ему достаточно было задать королю один вопрос, узнать причину его страданий, но дурак не додумался до этого и теперь проклят. Куда ни идет Парцифаль, везде его ждут одни беды. А потом наступает Страстная пятница, герой встречает паломников и те призывают его присоединиться к ним, но рыцарь отказывается. Он потерял веру.

Вскоре к Парцифалю приходит раскаяние, он исповедуется мудрому отшельнику Тревриценту, который оказывается братом короля-рыбака и матери Парцифаля (все герои этого романа ― родственники). От него рыцарь узнает историю раны Анфортаса, которую тот получил в порыве тщеславия. Герой решает вернуться в замок короля-рыбака.

По дороге он вступает в смертельный бой со странным парнем Фейрефицем, чья кожа состоит из черных и белых лоскутов. Но все обходится и выясняется, что пятнистый Фейрефиц — сводный брат героя по отцу, зачатый от него в стране Востока темнокожей царицей Белаканой. Вместе братья навещают двор Артура и затем движутся в замок Анфортаса. Там герой задает королю тот самый единственно верный вопрос, и Анфортас исцеляется. Парцифаль — новый король Грааля.

В Страстную пятницу я проснулась больной. Обессиленной трехчасовой вечерней службой 12-ти Евангелий в четверг и простуженной. Осталась работать дома, чтобы собраться с духом и все-таки сходить вечером на Погребение Плащаницы. И собралась.

В церкви встретила старого товарища. Думаю, не надо объяснять, что я не из тех, кто часто встречает в церкви знакомых, но в тот вечер как будто знала, что могу его там увидеть, без всяких предпосылок. И кажется, если бы мы не столкнулись тогда, я не выстояла бы эту службу. И если бы мы не встретились там снова в следующую, пасхальную ночь, я бы не кричала «Христос Воскресе», и не пела бы до половины четвертого утра, а в лучшем случае всхлипывала бы в углу от ломоты в ребрах и растущей температуры, понимая, что воскресают с Христом только избранные, а я, очевидно, не из них. 

Я всхлипывала бы в углу, если бы не подруга Даша, которая носилась со мной по закрывающемуся «Ашану» в поисках самых красивых куличей и боролась со сном, наблюдая, как я украшаю третий десяток яиц в ее кухне. Если бы не те люди, знакомые и не очень, которые присылали мне вопросы, письма и пасхальные открытки. Если бы не те, кто приносил мне воскресным вечером вино и шоколадки, помогая бороться с новой для меня болезнью, известной как пасхальное уныние.

Наверное, главное, что я поняла про христианство за время поста, — страдать на этом пути научиться гораздо проще, чем радоваться. Боль, сомнение, тоска кажутся очень естественными состояниями. Но смысл пути именно в том, чтобы научиться переступить через них и испытать радость, до этого незнакомую. Не минутный экстаз или внезапную эйфорию, а нечто тихое, но неизменное. Сколько этому учатся и возможно ли этого идеала достичь, я не знаю. И думаю, что для каждого этот путь свой, но пройти его можно только вместе с другими. Потому и придумана церковь.

Я всегда мечтала жить в Средние века. И казалось бы, в этом я не одинока. В мире есть исторические реконструкторы, «Игра престолов» и клубы любителей поболтать на латыни. Но это все только игрушки. А тут вдруг получилось, что я нашла свое Средневековье там, где в последнюю очередь искала. Там не умирают от чумы, не хлещут себя плетью и не идут отвоевывать Гроб Господень. Зато поют на мертвом языке, кланяются в пол и часами держат в руках свечи. А еще устраивают «фокус-покус» в его исконном смысле.

Я не хочу писать о том, когда я собираюсь пойти туда в следующий раз и собираюсь ли. Вообще, больше всего хочу поставить здесь точку и наконец помолчать. Теперь, когда я снова могу не соблюдать формальностей и не торопиться с принятием идеала в Христе, я вспомнила о том, что у меня уже есть идеал. Его историю я здесь рассказала. И когда я в следующий раз окажусь перед распятием, я не стану обращаться к нему словами плохо выученной молитвы. Я задам ему вопрос, с которым Парцифаль обратился к Анфортасу: «Скажи мне, дядя, что с тобой?» Верю, что ответит.