Субботняя классика: Почему в Москве столько православных людей

Заметки Одоевского как подтверждение тому, что люди не меняются

Коренной москвич Владимир Одоевский любил поразмышлять о судьбах человечества. В своих московских заметках писатель рассуждает о том, что сегодня называют «православием головного мозга».

Владимир Одоевский

Заметки о Москве

Москва изменилась. Прежде в мыслящей ее половине жили нем­цы; теперь мыслящие люди православны в высшей степени. Изучение памятников, возбужденное скептицизмом школы Каченовского, про­извело род православного фанатизма, который дошел до того, что умные люди почитают нужным давать разумный смысл всему нелепо­му, застывшему в Москве. Молодежь всецело поглощена этим; Хо­мяков, диалектический ратоборец, очень рад, что нашел поприще бесконечное для своего игривого ума и разумной шутки. Боюсь, что­бы это направление не дошло до апотеозиса московских тетушек. — Между тем ученые по обязанности, как, например, Морошкин, отыскивают допотопную Русь, и их изыскания весьма заме­чательны.

I

1842

Владимир Одоевский — последний представитель рода Рюриковичей. Любил пофилософствовать в каких-нибудь секретных кружках. Баловался тем, что ставил диагнозы русской мысли. Известен своими отношениями с декабристами, мог быть расстрелян, но не был признан «достаточно виновным». Много работал и, по сути, всю жизнь провел в переписке, дискуссиях, полемике и поиске смысла жизни. В общем, как обычно.

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был город Москва, в котором жили немцы и весело грезили в поэтических ту­манах Океновой и Шеллинговой философии; из этих немцев вышли люди разного звания: русские, полурусские и никакие; в Москве жи­вут люди не полурусские, но и не русские, а православные, дельные и недельные; одни с фанатизмом роются в рукописях, другие старают­ся придать разумный смысл философии моих почтенных тетушек, живущих частию на Покровке, частию на Ордынке, которые ни­сколько не подозревают такой неожиданной себе чести. Их мысли, речи, деяния — все воплотилось в новое поколение; Запад и все за­падное предано анафеме, и, как говорит Чаадаев, «православие производит ужасные опустошения в Москве»; читаются лишь книги, писанные славянскими буквами, поздравляют друг друга с именинами Кирилла Туровского, многие дамы прочли Карамзина раз шесть сряду. Это направление дает совершенно особенный характер Москве; в гостиных цитируются фразы из Нестора, как некогда стихи Вольтера или Расина. В умной стороне этого направления — Морошкин, который отыскивает нашу допотопную юриспруденцию; его лекции слушаются с восторгом; мне не удалось его слышать с кафедры, но в обыкновен­ном разговоре.

II

Москва

Тут штука простая, мои друзья. Вас обуяла лень, которая, как квас, сродна русскому человеку; вам наскучила эта ежечасная борьба, которая встречает человека в мире положительном: не легко сегодня принимать теорию какого-нибудь химического или метеорологичес­кого явления и завтра натолкнуться на какой-нибудь катализис или сфероидальность воды, которые заставляют все теории переделывать сызнова; не легко встречаться и с общественными вопросами, где дорога тянется тоненькой ниточкой между диким варварством и про­свещенным безумием; не легко при каждом шаге спрашивать себя: согласен ли я с моими убеждениями? не подаюсь ли я в ту или другую сторону; не легко каждую минуту анализировать свои действия, когда силою жизни, в которой живешь, должен каждую минуту действо­вать; не легко бороться ни с собственными, ни с чужими сомнения­ми или предрассудками; не легко отличать постоянное от случайного, ни временное от вечного; вообще трудно жить и делать что-нибудь на сем свете; такая жизнь полна горечи и забот, часто требует мелочной хлопотливости и вместе энергической решительности, простоты серд­ца и глубокого знания людей, добросовестности и стратегии. Вам захотелось полениться; но как вы люди умные, то вы не могли не приискать какого-либо основания для своей лени; вы принялись отыс­кивать для нее благоприличное платье, несколько успокоительных букв; для того отбросили все сомнения, волнующие душу, но чтобы отбросить сомнения, вы должны были отбросить всю существенность. Тогда дело сделалось очень легким; все настоящее показалось вам столь скверным, что вы предали его полному презрению, но, к сожале­нию, незаслуженному; весь положительный мир, успехи наук, ис­кусств, промышленности, для вас исчез; прошедшее приманило вас своею мертвенностию; оно прошло и потому спокойно, по крайней мере для потомков, а вам и нужно именно успокоение. Но этот сквер­ный квиетизм ведет вас прямо — ужаснитесь — к католицизму рим­скому и иезуитскому, — ибо к нему первый шаг византийское слово­прение. Там успокоение совершенное; не о чем заботиться! встретится ли сомнение в житейском быту, под рукою папа, а для обыденных надобностейдуховный наставник, — какой бы ни был вопрос, на все есть ответ, как в добром словаре, и, что всего лучше, с полной ве­рою в понятия и страсти своего директора папист не только успокаивается, но еще творит нечто весьма благочестивое, ибо, как говорит св. Тереза: «Если бы Иисус Христос сам говорил мне что-нибудь, то я бы ему отвечала: Простите, Господин, но я должна подчиняться своему наставнику!» — Вот удочка, на которую паписты словили столько лю­дей, они играли наверняка, рассчитывая на самую постоянную и силь­ную страсть человека: рукавоспустие, а чтобы обмануть потребность деятельности, также врожденной человеку, они заняли ее праздно­словием. Берегитесь этой удочки — и вспомните филолога Печерина, который на нее попался. Не забудьте и Гагарина.

III

1849

IV

Москва в 1849-м году — торжественное праздношатательство, нуждающееся еще в Петровой дубинке; болтовня колоколов и пьяные мужики довершают картину.

Вот разница между Петербургом и Москвою: в Петербурге труд­но найти человека, до которого бы что-нибудь касалось; всякий зани­мается всем, кроме того, о чем вы ему говорите. В Москве нет чело­века, до которого что-нибудь бы не касалось; он ничем не занимает­ся, кроме того, до чего ему никакого нет дела.