Цитата дня:
Старость — не радость

Дарья Белостоцкая занимается геронтологией — наукой о старении. Она рассказала «Городу» о проблемах пожилых людей и о специфике старости в России и в остальном мире. Мы цитируем отрывок о ситуации в нашей стране.

«Старость — это социальная смерть», Афиша-город

Российская старость — это социальная смерть. Старик просто не существует в России, социально он абсолютно мертв. Он не имеет возможности развития, потому что старается выжить. Кроме того, Россия — страна с огромным количеством барьеров, начиная с тротуаров без пандусов и заканчивая отсутствием лифтов в метро. Климат у нас тоже своеобразный, пожилому человеку сложно в нем жить. Российские дома для престарелых в массе своей богадельня в прямом смысле этого слова, с ужасными столовыми, плохими кроватями, старым бельем и едва работающим отоплением. Я не думаю, что там закупают хорошие продукты, хотя это очень важно для пожилых. Подобные учреждения в Европе и Америке выглядят совершенно иначе.

На Западе существует три основных вида домов для престарелых. Первый — это отдельное жилье, но с созданием определенного сообщества, где все устроено удобно для пожилого человека (магазины, медицинская помощь, места для прогулок и т.п.). Затем дома, где пожилой человек живет в отдельной комнате в комфортных условиях — и при необходимости рядом есть врачи, трехразовое питание и любая помощь, если она нужна. И наконец, дома, где пожилым людям требуется круглосуточный уход. Это случаи людей, страдающих деменцией, болезнью Альцгеймера и тяжелой формой инвалидности. Такие дома (за исключением последнего) могут быть очень комфортными и приятными. Но, конечно, это по-прежнему оставляет пожилых людей в изоляции.

<...>

Российские старики — это травмированные люди, прошедшие войну или голодное детство. Мы видим много пожилых людей, которые ездят в метро, проводят дни в поликлиниках. Нам кажется, что им просто нечего делать, нас это раздражает. Но чем им себя занять? Таким образом они принимают участие в социальной жизни, пытаются не выпасть из того, что происходит в городе каждый день. Нас это раздражает, но это не должно нас раздражать: мы сами в этом виноваты, мы ничего не делаем, не создаем никаких мест, куда они могли бы ходить, чтобы хорошо провести время. Старость — это одиночество: больше половины пожилых людей живут одни. Они садятся на лавочки у подъезда и пытаются коммуницировать. Но этой коммуникации никто не хочет, и они становятся агрессивными, могут ткнуть в тебя палкой, запрашивая негативное внимание, — такая вот детская реакция.

По индексу счастливой старости мы на 65-м (из 96) месте. В России уровень старческой агрессии выше, чем в Европе, потому что экономически мы живем хуже — этим объясняется практически все. Я не видела агрессивных стариков в Европе — они в целом довольны своей жизнью. Для них много всего придумывается: их учат работать с компьютерами, предлагают игры, которые улучшают слух, внимание и память. Их сводят с детьми, фотографируют, о них беспокоятся — и они это чувствуют. Наши старики более пессимистичны: они считают, что государство о них не заботится, не выплачивает достаточное количество денег. Пожилой человек в России думает, что его никто не видит, и он в этом прав. В Европе все гораздо лучше: города приспособлены для старых людей, есть специальные тротуары, пандусы, лифты, везде доброжелательное отношение. В России о старике говорят примерно так же, как о человеке с шизофренией.

Важно создавать культуру старости. Все мы будем стариками однажды, пожилой человек — это не только наше прошлое, это еще и будущее. Я думаю, что во многом агрессивное отношение к старым людям в России связано с тем, что нам стыдно за то, в каком положении они живут, мы боимся, что это тоже нас ждет. Вы же не хотите сидеть на лавке у подъезда? А может быть, вам это предстоит.

Цитата дня:
За что ставят диагноз «умственная отсталость»?

«Йод» узнал, как дети попали в интернат в Орехово-Зуеве, за что им поставили диагноз «умственная отсталость» и какие у них планы на жизнь. Мы цитируем историю Артура. 

«Мне поставили диагноз за то, что я не сумел нарисовать солнышко», Йод

Артур, 24 года, Орехово-Зуево: «В приют я попал с самых ранних лет. Мне поставили диагноз за то, что я не сумел нарисовать солнышко. После выпуска из интерната пошёл в 114 лицей, где окончил обучение по двум направлениям: строитель-маляр и озеленитель. Мне этого показалось мало, я хотел оценить собственные силы и пошел учиться дальше в техникум и получил диплом. Когда живешь в интернате, то все говорят, что вы ничего не добьетесь в жизни, а когда я сейчас прихожу домой и вижу диплом, то хочу, чтобы рядом с ним лежал диплом о высшем образовании. Многие ровесники меня отговаривали, говорили, что у тебя ничего не получится, а когда я показал диплом, то они просто отвернулись от меня. Они уже просто поставили на тебе клеймо.

Я хочу пойти учиться на тренера по физкультуре, мне не хватило двух баллов для поступления в вуз, но за этот год планирую подготовиться и вновь поступать. Планы на будущее большие, но на все нужно время. Планирую стать тренером по футболу и уехать в Москву, но пока что Орехово-Зуево довольно-таки бюджетный город. Москва нравится тем, что там все деньги, однако не только это играет роль, также и связи в приоритете. Когда выходишь из интерната, то меняется круг интересов. Я планирую помогать фонду, чтобы доказать ребятам, что дети из детского дома могут пробиться в жизни, получить образование и нормально работать».

Цитата дня:
Каково живется русским на Брайтон-Бич?

«Город» узнал, как живут русские на Брайтон-Бич — в самом известном пристанище русскоговорящей эмиграции. Мы протицировали отчет пенсионера Льва Наумовича.

«Не нужны мне ваши айфоны и Манхэттены», Афиша-город

Лев Наумович, 68 лет, пенсионер

Я готов вам все рассказать, но фотографировать меня не надо: вашей журналистской породе я не доверяю еще со времен Билла Клинтона. Моя история самая рядовая, вы такие в книжках уже читали. Я родился в небольшом местечке на юге Украины после войны (мои родители выжили чудом, это отдельная история), как раз когда стало понятно, что даже после победы над фашизмом советские власти не перестанут относиться к евреям как ко второму сорту. Тогда еще в паспорте была графа «национальность», и эта графа портила мне жизнь вплоть до моего отъезда в середине семидесятых — я так называемая третья волна эмиграции. Когда я был подростком, отец решил перебраться со всей семьей в Одессу. Там, сами понимаете, было легче работать, там все свои, но в попытках устроиться там же на работу мне, мягко скажем, не везло. А потом, когда мне было около тридцати лет, расползся слух, что скоро евреям откроют границу в сторону Израиля, и через какое-то время соседи и друзья детства действительно начали собирать все, что было (даже машины и плиты!), садиться в поезда и на корабли и больше не возвращаться. Многих из них я видел последний раз в жизни в семидесятых. Возможность репатриироваться появилась и у моей семьи. Сначала я один ненадолго приехал в Вену, а потом попросил убежище в США. Тогда его быстро давали, а в Нью-Йорке у меня уже были знакомые. Почему мы поехали в Америку, а не в Израиль, мы уже не можем вспомнить. Вы поймите, что все делалось абсолютно наугад: не было тех, кто мог бы рассказать, как лучше. Отъезжал я один, в аэропорту Джона Кеннеди меня встретил мой товарищ Мишаня, он умер год назад, потом прилетели жена с сыном, дочь родилась уже здесь, и все время от подачи каких-то незамысловатых документов (в основном нужно было доказать национальность, но с этим проблем не было, моя фамилия в одесских синагогских записях уже больше ста лет фигурирует) до выезда из Союза я провел во внутреннем ступоре. Это вы, молодые, можете компьютер включить и узнать, что за место, чего ждать, вы по-английски говорите. А мы ничего не понимали, кроме того, что обратный путь нам отрезан: однажды отторгнутый Союзом становился чужим навсегда. Это время было тревожным.

Для чего я это делал, я в тот момент плохо осознавал, мы просто с женой интуитивно понимали, что так будет лучше: если не нам, то нашему сыну. Так и получилось. Сначала было тяжело, я таксовал (купил старую машину на деньги, вырученные от продажи небольшого имущества на Украине), даже какое-то время занимался ремонтом обуви, страшно скучал по дому и думал, что никогда его снова не увижу. А потом привык. И жена привыкла. Нашим детям уже проще — и, я думаю, проще, чем их ровесникам на Украине сегодня.

Сейчас я на пенсии. С ребятами встречаюсь, книжки читаю, езжу в национальные заповедники, вот в Колорадо ездил с женой, внучку пытаюсь русскому учить в выходные. В синагогу не хожу, и многие наши не ходят — так, по праздникам. Синагоги здесь для сирийских и горских евреев, советские евреи недостаточно оптимистичны, чтобы во все это верить.

Конечно, я видел и знал знаменитых эмигрантов. Я приехал незадолго до Довлатовых, и тут, помню, много сплетничали об их переезде. Тут обо всех говорили. О Лимонове, о Коржавине (хотя он в Нью-Йорке особо не жил). Я, конечно, простой человек и всю жизнь проработал руками, но не глупый — все на Брайтон-Бич заметно. Я вам сплетни не буду пересказывать, некрасиво.

Кажется, молодежь меня презирает за то, что за почти сорок лет в США я не выбрался из Брайтон-Бич (я на Манхэттене года два не был, если честно) и язык толком не выучил. Во-первых, мои дети не живут здесь, в диаспоре, они стандартные американские граждане, не богатые, не бедные, одна внучка уже совсем взрослая и деловая, живет с бойфрендом тоже в Бруклине, но в районе получше, другая — как пошла в садик пару лет назад, так и забыла русский. Возможности, которые я мог дать своим детям, я дал, с меня спрашивать больше нечего. Из Союза я уезжал не за американской мечтой, а за спокойной жизнью. Не нужны мне ваши айфоны и Манхэттены, мне нужно, чтобы у меня была спокойная пенсия, хорошая медстраховка, чтобы на меня не давила национальность и не было страха перед будущим. Здесь я это получил, а какой я вид эмиграции — колбасный или не колбасный, — мне уже неинтересно. Я человек простой и прожил хорошую жизнь, какой всем искренне желаю.

Цитата дня:
Почему новостройки такие уродливые

На прошлой неделе произошел очередной архитектурный скандал. Архитектор Никита Бирюков заявил, что спроектированные им здания испорчены при строительстве — руководство перекроило проект на ходу, не учтя мнение автора. В итоге на фасаде здания на Малой Пироговской появились панно, о красоте которых можно поспорить. Архитектор собирается судится, а мы цитируем его интервью сайту Archi.ru.

«Никита Бирюков: “Я буду сам бороться за свой проект”», Archi.ru

Российские архитекторы постоянно ворчат, говоря, что им испортили проект, но практически никогда не судятся и не борются за свои права. Во всяком случае я не могу припомнить таких случаев, мне кажется, вы первый. Как вы решились?

Здесь не просто испортили дом, тут другое. Я считаю, что это за гранью. Люди перешли черту. Такого чудовищного пренебрежения к мнению архитектора я за свою жизнь еще не встречал.

То, что получилось на Пироговке, я не могу классифицировать иначе, как пошлость. Все, кто нас знает, как архитекторов, глядя на этот дом, смеются, думают, что мы сошли с ума. Я не хочу кидать камни в сторону автора контррельефов – но таких трехметровых панелей с журнальной графикой на фасаде данного здания попросту не может, не должно быть.

Откуда вообще возникла идея с рельефами?

В одном из вариантов проекта у нас было предложение с рельефами, потом от этого решения отказались и забыли. В нашем варианте мы делали барельефы, там была профессиональная, объемная пластика, мощная, сочная. Есть масса образцов архитектурной пластики, не буду даже ссылаться на классические примеры в Москве, в сталинской архитектуре – множество примеров полноценных рельефов, горельефов.

Мы были категорически против контррельефов, ничего подобного мы не подписывали как авторы. Мы отказались в этом участвовать, однако наше мнение было проигнорировано застройщиком.

Какова ваша цель в суде?

 Прежде всего мы хотим, чтобы фасады разобрали и переделали согласно проекту. Мы передали заказчику все рабочие чертежи фасадов, у нас есть качественные рендеры, мы можем поставить их в суде рядом с фотографиями построенных домов, можно будет сравнить, все увидят, насколько они различаются. Кроме того, мы конечно, хотим заявить во всеуслышание: то, что построено — это не наши дома, не наша архитектура. Отстоять свои права; никто из архитекторов этим не занимается, я хорошо понимаю — почему. Все боятся потерять работу.

Вы ожидаете давления со стороны застройщиков?

Безусловно, будут давить, все непросто. Они сейчас чувствуют себя абсолютно безнаказанными.

Рассчитываете ли вы на поддержку профессионального сообщества? Коллеги вас поддержали? Помнится, на «Арх Москве» весной говорили об авторских правах архитекторов…

Я пытался говорить с коллегами, у многих бюро есть похожие проблемы с застройщиками, но все закончилось только разговорами. Строго говоря, никакого сообщества нет. Есть личные интересы. Поскольку я не рафинированный архитектор, а борец, я всю жизнь борюсь, то я – не очень характерный для этого общества человек, мало с кем общаюсь, живу довольно уединенно. Публичная жизнь мне не интересна. Чем мне нравятся англосаксы – те да, выстраиваются свиньей и идут отстаивать свои права. А русские архитекторы по отдельности все замечательные люди, но сообщества нет и думаю долго не будет. Поэтому я перестал думать о поддержке, я буду бороться сам. Клиент перешел черту, и я не могу не реагировать. 

Цитата дня:
Как попасть в психушку по доброй воле (ну почти)

Подпольное издание «Батенька, да вы трансформер» продолжает публиковать истории людей, попавших в психушку. Мы цитируем рассказ девушки, которая пошла на лечение по добной воле и за собственные деньги, но все началось и закончилось не так, как она того ожидала.

«Семьдесят два дня лечения души галоперидолом», Батенька, да вы трансформер

Доктор — сухая женщина лет пятидесяти — сидела напротив двери за обычным советским столом. Перед ней стоял стул. И все бы ничего, но стены! Их не было видно вообще. Они были полностью скрыты от глаз — ростовыми зеркалами с одной стороны и архивными шкафами — с другой. А что в этом такого? — спросите вы. А то, что одновременно со мной в кабинет зашли несколько моих копий.

После стандартных вопросов о жалобах (а жаловалась я разве что на невинную головную боль, потерю аппетита, нарушение сна и дневную вялость) врач перешла к ВАЖНОМУ.

— Ну, а в бога вы верите?

В этот момент я улыбнулась, ведь у меня к тому моменту было уже довольно много соображений на этот счет, но я никак не ожидала такого поворота беседы.

— Конечно, верю, только по-своему, — отвечала я, смело глядя доктору прямо в немигающие глаза.

— А в церковь ходите?

Тут надо пояснить, что, успев изучить в общих чертах почти все мировые религии, за исключением, разве что, карго-культа, я чувствовала себя в праве изящно пошутить на предложенную тему.

— А зачем? Меня церковные стены не греют, я с богом и так поговорить могу, хоть из туалета.

Доктор даже не изменилась в лице, но зачем-то начала что-то записывать на бланке. Я по-прежнему ничего не подозревала и даже радовалась возможности в кои-то веки поперешучиваться с психиатром. Не каждый же день такая возможность выпадает!

А разговор о боге продолжался:

И как вы думаете, он — ну, бог — он вас слышит?

Я, честно говоря, в этот момент решила, что врач просто отвечает мне шуткой на шутку, и решила играть до конца:

— Да более того, скажу вам, он мне даже отвечает.

Как вы понимаете, после этого наш разговор быстренько сошел на нет, меня отпустили в коридор и попросили подождать. Буквально минут через пять ко мне подошла еще одна женщина в белом и попросила выложить из сумки все электронные (как я оплакивала плеер!), стеклянные и колюще-режущие предметы. «Ну, ничего, — думала я, — это у них такие порядки, чтобы отдыхающие могли совсем пассивно отдыхать, без этих ваших ноутбуков». Маман пошла оплачивать в кассу месяц моего пребывания здесь, а меня повели бледно-зелеными коридорами куда-то вглубь.

— Ну, вот ваше отделение, знакомьтесь, телефон дежурной отдайте, он вам не понадобится.

И провожатая сдала меня на руки милейшим молодым медсестрам.

— Твоя палата пока будет номер один, режим у нас строго соблюдать надо, вот листочек висит, потом почитаешь, иди-иди.

Я зашла в большую светлую палату на восемь человек, в которой разного возраста женщины почему-то сидели и лежали не на обычных кроватях, а на каталках, и дверь со стеклом посередине закрылась за мной. На ключ. Медсестра в коридоре подвинула свой стул поближе к двери, взяла сканворд и села, закинув ногу на ногу. В желудке у меня сделалось разом колко и холодно.

Цитата дня:
Сколько зарабатывают учителя?

The Village запустил новую рубрику, в которой представители разных профессий рассказывают, сколько зарабатывают и на что тратят. Мы цитируем историю учительницы. 

«На что живут учителя», The Village

Все наслышаны о том, что средняя зарплата учителя в Санкт-Петербурге — 35 тысяч рублей. Как она складывается: у кого-то скромная нагрузка, маленький опыт, соответственно, и зарплата 18 тысяч рублей, а, например, у тех, кто работает на две ставки, если он ещё и учитель высшей категории, то у них может быть и под 50 тысяч рублей. У меня, кроме одного года работы, зарплата держится в районе 40 тысяч рублей. Какая зарплата у школьных учителей в Москве, я не знаю. Но моя подруга работает преподавателем в московском колледже, она получает 35–40 тысяч рублей. Те, кто из регионов, конечно, получают гораздо меньше. За те же полторы ставки платят 18–20 тысяч рублей.

Основная часть зарплаты состоит из количества уроков, умноженных на индивидуальный коэффициент. Он зависит от стажа работы. Мне, например, коэффициент повысили в прошлом году. Потом идут разные стимулирующие выплаты. Например, за классное руководство дают тысячу рублей. Наш директор, чтобы поощрять нас, доплачивает к ним ещё столько же из надтарифного фонда. Классные руководители выпускных классов получают чуть больше — 2 500 рублей. В старших классах и уроки тоже стоят дороже. Больший доход приносят и занятия с «надомниками». В прошлому году у меня было пять таких ребят, и работа с ними приносила мне где-то 2 500–3 000 рублей в месяц. Плюс незначительные доплаты за проверку тетрадей — около 200 рублей (у учителей русского и математики эта цифра выше, так как работы больше). Сто рублей доплачивают за заведование кабинетом: нужно следить, чтобы, когда все уходят, окна были закрыты, а электроприборы выключены.

Все остальные доплаты идут из надтарифного фонда — суммы, разной у каждой школы. Добавки из него выплачиваются не только педагогическому составу, но и всем остальным сотрудникам — уборщикам, охранникам и так далее. Иногда получается так, что сейчас, например, директору сказали повысить зарплату уборщицам — и он доплатил им из надтарифного фонда. Соответственно, наши ежемесячные стимулирующие выплаты будут меньше. Для отчислений из надтарифа мы каждые полгода заполняем документы, где ставим себе баллы. Мы оцениваем нашу эффективность — то, как мы работали, участвовали в конференциях, как к ним готовились, — всё, что касается внеклассных уроков. В среднем сумма баллов заметно упала. У меня в первый год было где-то в районе 5 тысяч, а в этом — в два раза меньше.

Зарплату не задерживают, она приходит вовремя на банковские карты. Но знаю, что в регионах, например в Ульяновской области, в прошлом году начались перебои с выплатами. Зарплату дробили на части и не выплачивали до конца.

Оплата за тот труд, который выполняют учителя, ничтожно мала. Если даже кто-то и получает 70 тысяч рублей, то это всё равно мало. Потому что это огромный труд и большая подготовка. Причём работа не только с детьми, но и их родителями. Приходят и тебе говорят: «Вот мой ребёнок, я его за 11–12 лет ничему не научил, а вы, пожалуйста, из него что-то сделайте». Это очень сложно. Про меня иногда такое на партах пишут... Ну в общем, обижаться на это не стоит. Учитель — это очень важно, и труд его должен оплачиваться выше.