Цитата дня:
Когда нужно съезжать от родителей?

The Village решил выяснить, когда нужно съезжать от родителей, и взял комментарий у психологов, социологов и иностранцев. Мы цитируем рассказ сотрудницы «Левада-Центра» о привычках русских людей.

«До какого возраста нормально жить с родителями?», The Village

Карина Пипия , социолог «Левада-Центра»

Более половины россиян (54%) считают, что совершеннолетние дети, не состоящие в браке, должны жить отдельно от родителей. Причем раздельное проживание в первую очередь рассматривают как желаемый вариант молодые люди в возрасте от 18 до 24 лет. Более двух третей респондентов, которые придерживаются этой точки зрения, видят в независимой жизни приучение к самостоятельности и ответственности. Каждый четвертый молодой россиянин считает, что это способ уменьшить конфликты с родителями и ослабить их контроль.

Треть респондентов, напротив, полагает, что жизнь с родителями до брака — это вполне нормально. Молодые люди, которые поддерживают эту позицию, ссылаются на отсутствие самостоятельности и ответственности за свои поступки, а россияне старшего возраста — на возможность контролировать детей и оберегать их от ошибок.

В целом сознание нынешней российской молодежи твердо стоит на патерналистских началах. Независимость и самостоятельность молодые люди не рассматривают как приоритетный принцип социальной жизни, а решение проблем возлагают на государство. В рамках семьи это транслируется на родителей, от которых ждут обеспечения нормального уровня благосостояния. Со времен «Протестантской этики и духа капитализма» Макса Вебера мало что изменилось: да, россияне стали индивидуалистами, но не стали более самостоятельными людьми, которые распоряжаются своей судьбой и не ждут помощи извне. Поддержка репрессивных законов показывает живучесть патриархальных установок — в том числе среди молодежи. Декларативно молодые люди готовы жить отдельно (и большая часть родителей с этим согласна), но на деле это не всегда возможно из-за отсутствия ресурсов: совместное проживание бывает вынужденным из-за низкого уровня дохода и отсутствия доступного жилья.

Цитата дня:
Как будет выглядеть журналистика будущего?

«Кубанский репортер» взял интервью у бывшего заместителя главного редактора «Русского репортера» Дмитрия Соколова-Митрича, который сейчас занимается разработкой собственного проекта. Мы цитируем часть о том, как в будущем будут работать редакции. 

«Дмитрий Соколов-Митрич: Сегодня медиа не представляют интереса для традиционных инвестиций», Кубанский репортер

На Facebook вы как-то обмолвились, что работаете над новым информационным проектом. Это пока секрет?

Дмитрий Соколов-Митрич: Ничего секретного там нет, просто чтобы заявить об этом проекте громко, нужно хорошо подготовиться. Думаю, ближе к осени это случится. Я собираюсь выйти на рынок с принципиально новым продуктом, он требует объяснения. По большому счету, это инструмент для медиарынка будущего. Сейчас очень сильно меняется структура медиабизнеса, сама модель монетизации журналистского труда, особенно квалифицированного. У меня есть собственное видение того, как будет выглядеть наша отрасль уже через пять лет. Если совсем коротко, все идет к тому, что письменные СМИ вообще перестанут создавать контент.

Письменные — вы имеете в виду и интернет-издания?

Дмитрий Соколов-Митрич: Я имею в виду журналистику письменного слова. Интернет, бумага – не важно. В ближайшее время СМИ прекратят создавать трудоемкий контент – интервью, репортажи, требующие командировок, аналитику. Все, что дороже одного звонка, СМИ производить не будут, это станет отдельной отраслью. Журналистика устойчивой аудитории, журналистика редакций, пасущихся вокруг средств распространения контента – она просто уйдет в прошлое.

А вокруг чего будут пастись редакции?

Дмитрий Соколов-Митрич: Вокруг средств производства контента. Ситуация в письменной медиаотрасли будет выглядеть примерно так же, как сейчас она выглядит, например, в киноиндустрии. Кинотеатры не производят фильмы, они их показывают. У кинотеатров нет своей устойчивой аудитории, она есть у конкретных фильмов, актеров, режиссеров. Спилберг, Кустурица и даже Никита Михалков работают не в кинотеатрах, а на киностудиях. Они снимают свои фильмы, привлекая деньги инвесторов, которые вкладывают их как из коммерческих, так и из идеалистических соображений. Похожую картину мы видим, например, в телевидении. Телеканалы сами делают только новости, и то не всегда. Все остальное они закупают у продюсерских компаний, которые опять же зарабатывают не столько на том, что им платят каналы, сколько на привлечении всякого рода инвесторов, заинтересованных в продвижении тех или иных нематериальных ценностей. Это могут быть предприниматели-идеалисты, это могут быть государственные институты развития, это могут быть общественные организации и даже частные лица. Примерно таким же образом в ближайшее время выстроится и журналистика печатного слова — в этой отрасли появится свой медиапродакшн, который возьмет на себя производство трудоемкого контента. СМИ оставят себе только информационный поп-корн — ленты новостей плюс иллюминация из дешевой публицистики. Собственно говоря, многие из них уже сегодня заняты только этим. Конечно, СМИ очень хотят публиковать роскошные интервью, крутые репортажи из регионов, пронзительные истории про людей, добросовестные расследования и серьезную аналитику. Но в новых экономических условиях они просто не могут себе этого позволить: финансовая кишка тонка. Даже государственные СМИ, которые хорошо финансируются, вынуждены отказываться от этих творческих радостей. Многие журналисты сегодня воспринимают эти процессы в духе «ужас-ужас!» — как необратимую деградацию. Я же уверен, что это всего лишь переходный период от одной бизнес-модели к другой. И свой проект я делаю уже под новую бизнес-модель. Он называется «Лаборатория «Однажды». Грубо говоря, это производство историй «под ключ». Главные истории страны с Дмитрием Соколовым-Митричем. Но мое имя — только бренд, на самом же деле «Однажды» — это команда топовых журналистов страны, работающих в режиме антрепризы. Причем топовыми журналистами я считаю не тех, кто громче всех кричит всякие глупости и даже не тех, кто умеет красиво складывать слова в предложения – а тех, кто умеет создавать смыслы. Мы собираемся создавать и продавать не слова, а смыслы. К сожалению, таких людей в нашей журналистике крайне мало, поэтому наш бизнес никогда не будет большим. Именно поэтому мы выбрали слово «лаборатория».

А почему то, что вы называете красивым словом «медиапродакшн» не назвать просто пиаром? В чем разница?

Дмитрий Соколов-Митрич: Например, в том, что мы не собираемся участвовать в информационных войнах, мочить подонков по заказу мерзавцев и наоборот. Наша специализация — хорошие истории про хороших людей. Но главная разница даже не в этом. Главная разница в том, что пиар-кампании основную долю своих доходов зарабатывают на размещении контента, а не на его производстве. Сам контент делается левой ногой, главная задача — потешить самолюбие клиента и распилить бюджет. Такие публикации нужны просто для того, чтобы заказчик показал материал начальнику и сказал – вот, видите, это ваше фото, это ваш текст, вы такой молодец. Реальный эффект этого продукта отличается от нулевого в рамках статистической погрешности. Мы же собираемся зарабатывать именно на производстве контента, распространение — вопрос второй. Наша философия заключается в том, что в информационный век высококлассный контент способен распространить себя сам. Его качество – это и есть главный фактор, влияющий на распространение, а статус размещения в этом процессе играет роль все более второстепенную. Много вы прочитали в своей жизни пиаровских текстов, например, про достижения Кемеровской области в развитии туризма? А ведь они размещаются на лучших медиаплощадках, на это уходят миллионы рублей. Теперь забейте в поисковике заголовок «Гора родила» и мою фамилию. Это история успеха горнолыжного курорта Шерегеш. История о том, как кузбасские ватники без всяких государственных миллиардов превратили шахтерский поселок в горнолыжный кластер, который по количеству туристов уже переплюнул Красную поляну. Десятки тысяч лайков, тысячи перепостов, сотни тысяч прочтений. Вот наш метод распространения. Что же касается пиар-компаний, то они работают по старой модели, они по-прежнему думают, что главное — не как написано, а где написано. А это уже не совсем так, а скоро будет совсем не так. Впрочем, у пиар-компаний еще долго останется большая доля рынка – по крайней мере, до тех пор, пока в стране есть изрядная доля заказчиков, которых больше интересует процесс, нежели результат.

А с чего вы взяли, что на рынке есть большая потребность продвигать какие-то там нематериальные ценности? Много вы видите вокруг предпринимателей-идеалистов?

Дмитрий Соколов-Митрич: Более, чем достаточно. У ветеранов медиарынка осталась такая оскомина 90-х — что якобы в СМИ инвестируют только как в политический инструмент. Сегодня действительно медиа не представляют интереса для традиционных инвестиций. Они не приносят ни прибыли, ни влияния. Между тем желание влиять на окружающую реальность в соответствии со своими взглядами, ценностями, идеалами – эта потребность у предпринимателей никуда не делась. Да и предприниматели с тех пор, слава богу, сильно изменились к лучшему. Если в 90-е и нулевые на рынок влияния стремились, в основном, циники и авантюристы, то сегодня здесь гораздо больше идеалистов – по той простой причине, что на длинных дистанциях выживают только идеалисты. Но пока эти ребята обходят медиапроекты стороной. Это слишком рискованно и в экономическом смысле, и в политическом. В экономическом, потому что содержать СМИ с его капризным уникальным журналистским коллективом – удовольствие дорогое. В политическом, потому что любой бизнесмен, который выходит на медиарынок, тут же попадает под внимание соответствующих служб – чего это ты задумал? Как же реализовать в этих условиях инстинкт влияния? Очень просто. Кто вообще сказал, что для этого нужна медиаплощадка с названием, тиражом (как правило, фиктивным) и редакцией? Продюсерские компании типа «Однажды» будут предлагать этим людям инвестировать не в СМИ, а непосредственно в контент — это и дешевле, и эффективней, и безопасней. То есть наш проект, по большому счёту, это СМИ будущего – без площадки, без бумаги, без сайта. Это СМИ, полностью базирующееся только на высококачественном контенте, который распространяет себя сам.

Цитата дня:
Почему уничтожают памятники?

«Сигма» выпустила новый текст Андрея Тесля о вечно актуальной теме — уничтожении памятников и нескончаемом переименовании улиц и городов.

«Монументальное низвержение», Сигма

Каждый режим — что демократический, что не-демократический — утверждает себя в пространстве, в том числе символически — и конец его означает не только изменение подобной политики утверждения, но и пересмотр уже существующего. Тем более тогда, когда новый режим утверждает себя в первую очередь отталкиваясь от предшествующего — негативная память о нем служит легитимацией нового порядка вещей, более того, новый режим оказывается заинтересован в производстве подобной «негативной памяти» и интерпретирует всякое посягновение на себя как стремление или непроизвольное возвращение к прошлому. Его искусственная безальтернативность формируется как производная от границы между ним и «ужасным прошлым», по отношению к которому он выступает как благо — и тем самым ставить его под вопрос значит рисковать возвращением к тому, избавлением от чего он стал.

И уже здесь можно видеть, что уничтожение или демонтаж монументов имеет, по меньшей мере, два варианта — в момент крушения прежнего режима, как канализирование протеста или его фиксация на конкретном объекте — когда памятник императору или портрет президента разрушают потому, что нет возможности сейчас непосредственно добраться до самого виновника, когда полицейского линчуют как представителя ненавистной власти. Здесь акт низвержения — это не борьба с прошлым, а с современностью — как раз стремление утвердить конец этой современности, доказать и самим себе, что она стала прошлым: ритуальное поругание статуи самодержца демонстрирует, что он больше не является самодержцем — собственно, сама возможность подобного действия и его безнаказанность доказывают это, в этот момент он уже больше не является правителем. Любой «официальный монумент» свергаемого режима является в этот момент его репрезентантом. Коммунары, разрушая Вандомскую колонну, не только низвергали II-ю Империю, но и атаковали «наполеоновский миф», на котором она паразитировала — демонстрировали разрыв со всей той системой образов, на которых покоился прежний порядок, тем самым утверждая себя в качестве «совершенно иного»;

— и тогда, когда «борьба с памятниками» превращается в рутинную политику — выступая уже формой политики памяти.

В нашем случае можно видеть, что подобная борьба стала достоянием оппонентов власти — за счет того, что относительно советского прошлого (во всяком случае, в его государственной составляющей) было достигнуто относительное единство — как власть 90-х отстраивала себя от советского режима, так и последующие годы не привели к его реабилитации.

Цитата дня:
Как цыгане расправляются с умершими

Издание «Батенька, да вы трансформер» продолжает серию ностальгических материалов, посвященных российской медицине. На этот раз Кирилл Воронин вспоминает практику в нижегородской больнице, в которой он решил принять участие, чтобы образовательный процесс пошел как по маслу.

«Цыгане забирают труп подруги в ковре», Батенька, да вы трансформер

СЛУЧАЙ С ЦЫГАНСКИМ КОВРОМ

Как-то раз в один из теплых летних вечеров к нашей больнице Постапокалипсиса приехала скорая помощь, а за ней несколько черных автомобилей разных марок с красивыми дисками. В приемном покое стало очень темно, сверкали золотые зубы и лакированные ботинки. Страх наполнил все части тела нашей бригады. Мы незамедлительно подняли больную в операционную. Девушке было 20 лет, на первый взгляд казалось, будто бы по ней проехал ЗИЛ, потом ПАЗ, потом УАЗ и несколько легковушек в придачу. Разрывы внутренних органов, множественные переломы.

Мы стояли восемь часов за операционным столом под звуки грохочущей и матерящейся публики на улице. Охраны в больнице не было, и, естественно, цыгане прошли к дверям нашего операционного блока, ломая все на своем пути. После всех усилий девушку так и не удалось спасти. Оказалось, что ее выкинул из окна четвертого этажа ее муж, который был недоволен ее работой. Мы уложили тело на каталку — нам нужно было отвезти его в морг, а впереди был длинный коридор, который нужно было пройти тихо, не привлекая внимания. Перед нами сразу же встали два молодых человека. Один из них сказал «отдайте нам ее», другой просто продемонстрировал пистолет и, слегка улыбнувшись, показал свои золотые зубы.

Делать было нечего — отдали. «Хрвымсычин», — произнес парень с пистолетом, и вдруг подоспели еще два парня с ковром, закатали в него молодое, умершее на операционном столе тело, и побежали с ним вдоль забора больницы.

Цитата дня:
Что удивляет иностранцев в русских общагах?

«Афиша-город» поговорила со иностранцами, приехавшими учиться в Россию и поселивишимися в местных общежитиях. Мы цитируем рассказ Вэйлинь из Китая, которую удивляет реакция русских на приготовление китайской еды на общей кухне.

«В комнату не селят людей из одной страны», Афиша-город

Вэйлинь Чжоу, (Китай) МГУ: «Первые несколько лет в Москве я жила в обычном студенческом общежитии, а потом вышла замуж и переехала с мужем в семейное студенческое общежитие. К слову, в Китае даже нет понятия «семейное общежитие» — все пары вынуждены снимать жилье. Наше же общежитие старое, но очень красивое. Находится практически в шаге от университета. В китайских общежитиях обычно селят по восемь человек в комнате, а здесь я первые несколько лет жила всего с одной соседкой, а теперь вдвоем с мужем. Кроме того, в китайских общежитиях действует много ограничений. Например, в 11 вечера все обязаны выключить свет и выйти из интернета. Ослушаться нельзя. А здесь — свобода. Первые годы мне было трудно привыкнуть, что моя соседка решает в комнате свои вопросы до трех-четырех часов утра и что за стеной и в коридоре ночью кипит жизнь. ”Пьянка” в китайском общежитии — это распить с соседями одну-две бутылки пива. Оказывается, пьянка в российских общежитиях — это совсем другое, здесь студенты зачастую пьют ровно до тех пор, пока их не начинает тошнить. Это удивительно, но забавно наблюдать. Однажды я с соседями выпила половину бутылки мартини. Как мне потом было плохо...

Зато в местных общежитиях есть кухни — в Китае такой роскоши не встретишь. При этом в России адская бюрократия. Оплатить проживание в общежитии в Китае можно даже в банкомате, а в России нужно потратить уйму времени на очереди. Русские научили меня, что если прием начинается с 9 утра, очередь нужно занять в 7 часов. И быть готовым к тому, что не факт, что сегодня ты пройдешь. К тому же для того, чтобы просто оплатить жилье, нужно пройти по четырем кабинетам и подписать бумажку, которую работники даже не читают. Это странно. В Китае мы с этой процедурой управляемся за 5 минут. А еще в российских общежитиях очень агрессивные коменданты и дежурные. Они считают китайских студентов тупыми, называют нас лентяями. Всегда, когда мы подходим с документами, очень недовольно, раздраженно с нами разговаривают. Бывало даже, что нам на факультете давали направление на заселение в комнату на конкретное свободное место, мы приходили в общежитие оплачивать, а нам чуть ли не кричали в лицо: “Мест нет! Следующий!” И еще они всегда опаздывают на работу, их очень трудно застать, когда что-нибудь нужно. Я скучаю по дисциплине. В Китае такого нет. Все очень пунктуальные, никогда не уходят с работы раньше времени, не задерживаются на обеде. Еще мне в общежитии не хватает привычной еды. Во всех общежитиях МГУ шикарные столовые. В том плане, что там огромный выбор, а стоит все копейки. Тем не менее русская еда для меня слишком пресная и неострая. Иногда готовим свою еду на кухне, но русские студенты такие смешные — они ходят с таким видом по коридору, как будто мы жарим там что-то ужасное и им нужно быстрее пройти, чтобы не пропахнуть. А вообще, в Москве есть прямо настоящие рестораны с китайской едой, но они далеко от общаги. Поэтому некоторые однокурсники-китайцы закупаются там, а потом в общежитии перепродают это».

Цитата дня:
Как работают Федеральные каналы?

Сайт Colta.ru опубликовал серию материалов про то, как устроены федеральные каналы — о рейтингах, пропаганде и необратимых изменениях, связанных с Болотной, Крымом и Украиной. Мы цитируем часть монолога Лизы Лерер, бывшего шеф-редактора дирекции маркетинга телеканала «Россия 1».

Почему Лиза Лерер ушла с канала «Россия», Colta.ru

Вообще телевидение — это бизнес. Все все время обсуждают рейтинги, что смотрит аудитория. «Больше ада» всегда смотрят хорошо. Как это говорится на телевизионном жаргоне — «чтобы лохи цепенели». И ты включаешься в эту игру все равно. Например, у меня есть Мамонтов. Его передача — она какая-нибудь адская, «как наших детей педофилы донимают». Я должна сделать анонс. Что я должна взять из этого Мамонтова? Ну, что-то по принципу «Господь, жги», то есть что-то еще более адское, чем Мамонтов, а иначе что это будет за ролик. Нет, я могу сделать так, чтобы никто не посмотрел, но этот ролик просто не пойдет в эфир. Хороший ролик на Мамонтова — это ролик как Мамонтов, даже хуже.

Или еще пример про бизнес. В 2005 году Жириновского на телеканале было мало. И мы обсуждали: «Ну что, — говорю, — синхрон Жириновского берем? Там много можно выбрать». А мне отвечали: «Не-не, не надо. Ролик многие посмотрят. Не надо, чтобы люди привыкали, что на канале Жириновский. В программе они его увидят один раз, а в нашем ролике 25». Потом как-то с годами смотришь: ой, Жириновский. Что-то он часто стал появляться. Раз он часто стал появляться, значит, он важен каналу. Стали смотреть цифры: как Жириновский, так цифры лучше. Значит, его надо брать, он продает, и его нельзя не брать. Это выгодно каналу просто как бизнесу.

Но помимо бизнеса была и личная история. Идешь, бывало, на митинг на Болотную, а потом надо сделать анонс какой-нибудь программы «Спецкор» (программа Аркадия Мамонтова «Специальный корреспондент». — Ред.) и рассказать про то, какие там все купленные. В таких случаях мы в анонсах старались больше вопросы задавать — «кому это выгодно?», а не говорить прямо. Но все равно чувствовала — шизофрения, это невозможно. Мне было уже под 40, и у меня была неплохая карьера, я — шеф-редактор, у меня люди, у меня шикарная зарплата, а потом выяснилось, что Путин не дал спокойно досидеть до пенсии.

Честно говоря, когда Путин был премьером, я говорила: «Все-таки уже не президент, уже приятно». И мне казалось, что Путин не вернется, потому что он пошел вразнос. У моих родителей было такое выражение: «Гулял по бане чувак». Ну, я думаю: ему же классно, у него все есть, он миллиардер, он такой крутой, его все слушают, он все равно папа всех, и он уже не вернется, он уже на какой-то «Ладе Калине» разъезжал. Думаю, так президенты себя не ведут, нереспектабельно, и он уже не вернется.

Но он вернулся, и очень стремно стало, когда государство начало вредить живым людям, то есть сажать. Для меня было болезненно, когда сажали Pussy Riot, а потом еще вся эта истории, связанная с Таргамадзе и Удальцовым. С Удальцовым нам повезло, этим НТВ занималось, «Анатомия протеста». И мы такие сидим: «Вот НТВ такое ужасное». Но у нас был какой-то «Спецкор» про деньги оппозиции, и там был короткий сюжет про Удальцова. Мы как-то отделались, вопросы в анонсе задали: «А как? А что?»

Еще была передача против Pussy Riot. Но, по-моему, их тогда еще не посадили, и это немножко успокаивало. Я, помню, говорила: «Ребят, а вот их посадят, а мы в этом поучаствовали». Что интересно, я это говорила, но не очень чувствовала. И я себя ловила: «Чувствую ли я? Или я только головой понимаю, что это плохо?» К передаче про Pussy Riot мы сделали ролик на синхронах. Я помню, что там был синхрон Артемия Троицкого. Сейчас, наверное, его уже не возьмут, тогда еще можно было, такие были времена. Ну то есть позиция канала прямо не выражалась.

Еще, помню, была передача, которая просто сливала ЛГБТ. Там было дико смешно, говорилось, что «геи наступают по всем фронтам». И в сюжете был магазин, какая-то детская книжка с радугой, точно не помню. И они говорят: «Вот геи уже здесь». Странный был сюжет. Мне казалось, что у нас на канале такого быть не может. В упор не помню, что мы из этого сделали. Но думаю: «Если так пойдет, то что я буду делать? Наверное, придется уходить». Все время была эта идея — «придется уходить», но протестные митинги меня немного задержали.

С политикой уже с 2005 года все было понятно. И когда началась Болотная, я подумала: наконец-то. Я говорила себе, что должна ходить, должна быть этим винтиком, чтобы нас было много. Я ходила всюду, как на работу. Как я себе это объясняла? Я говорила: я — лояльный член государства, это власти нарушают закон, а не я. Поэтому, когда говорят, что выборы были нечестными, я считаю, что за это нельзя сажать людей в тюрьму. И в этом случае я как раз на стороне нормального государства, а те, кто сажает людей в тюрьму, — это они плохие.