Цитата дня:
Нобелевский лауреат о травме 90-х

Весь «Фейсбук» ликует от радости за Светлану Алексиевич, получившую Нобелевскую премию по литературе. «Воздух» поговорил с писательницей, а мы цитируем ее мнение о 90-х и борьбе между добром и злом. 

«Мы перепутали добро со злом», Афиша-Воздух

— У нас сейчас много спорят о 90-х, и ваша книга «Время секонд хэнд» едва ли не единственное масштабное высказывание об этом времени в большой литературе. При этом по сути это концентрированный крик. Люди кричат о своей беде. И это во многом объясняет то, что сейчас происходит в России: как только беда отступает, люди сразу хотят все вернуть назад, или найти виноватых, или кому-то отомстить. Эта травма, для которой даже диагноз не поставлен, тем более никто не пытался ее лечить. И сейчас она прорывается.

— Конечно, это реванш за 90-е, а иногда мне кажется, что это реванш за все, что не получается в России. К 90-м, я думаю, страна не была готова. Как она не была готова к 1917 году, так она не была готова к перестройке. У меня такой жанр — если Золя говорил: «Я — человек-перо», то я — человек-ухо. Так вот, это в 90-е все время было слышно: мы говорим — народ молчит. Сейчас он заговорил — стало страшно. А в 90-е он молчал, потому что не был готов к тому, что мы говорили. Я помню, японцы снимали фильм по моим книгам, и мы поехали в Иркутск, зашли в какой-то музей, а там карта, на которой загораются места, где были лагеря. И эти лагеря везде! Вся земля горит. Мы застали людей, которые рассказывали, как приводили кулаков, с женщинами, с детьми, давали одну лопату, один топор на 20 человек и бросали их в снег. А в это время были президентские выборы, первый раз должны были голосовать за Путина. И когда японский режиссер спросил, за кого вы будете голосовать, все в этом музее сказали: за Путина. Он сначала не понял, говорит, почему, он же из КГБ? Они говорят: это единственный, кто может навести порядок. Он тогда сказал мне: «Я не понимаю, что это за страна».

— 25 лет назад Россия была страной, открытой к Западу и вообще ко всему миру, стремящейся, как было принято говорить во времена перестройки, «вернуться к нормальной жизни». А теперь те же самые люди считают, что Европа и Америка — какие-то исчадия зла, они только и хотят, что нас расчленить, отобрать наши богатства и разрушить наши традиционные моральные ценности. Можно понять, почему люди, пережившие 90-е, захотели порядка и твердой руки. Но как в процессе мы отделили себя от остального мира и решили, что кругом враги, — вот это совершенно непостижимо.

— Мне кажется, здесь еще более глубокая культурная проблема. Простые вещи, они легче всего усваиваются. Самые примитивные вещи. Есть такая книга — «Совесть нацистов» — там рассказывается, как постепенно, в течение 10 лет, в Германию вползал фашизм. Ведь немцы не были антисемитской нацией. Сначала, когда им говорили — не ходите к таким-то дантистам, к таким-то портным, — они шли именно к ним. А через 10 лет вокруг уже лагеря смерти. Как это произошло? Надо было нажимать на самые простые, самые примитивные кнопки. Опыт тех книг, которые я написала, опыт моих разговоров с людьми показывает, что слой культуры — очень тонкий, он очень быстро слетает. И если бы это встречалось только на войне, в лагере. Для этого не обязательна экстремальная ситуация, даже в мирной жизни, раз — и происходит некое расчеловечивание.

— Мне кажется, что страх перед 90-ми связан не только с тем, что было бедно и холодно, но и с тем, что людям пришлось внезапно опуститься на несколько ступенек по этической лестнице. Они были вынуждены делать вещи, про которые они еще недавно думали, что это в их жизни невозможно. Ты живешь, работаешь в научном институте, знаешь при этом, что есть где-то такие спекулянты, но это статья, их за это в тюрьму сажают. Проходит два года, и ты сам уже торгуешь на рынке сапогами, задирая цену втридорога. Это серьезная ломка.

— Многие люди действительно опускались ниже по социальной лестнице. И подняться наверх уже мало кому удавалось. Проигравших в стране больше, чем выигравших. Отсюда ощущение накопившейся агрессивности. Но главное — каким-то образом нам удалось перепутать добро со злом. На мой взгляд, это коренная проблема — добро и зло. У меня в книге «Время секонд хэнд» есть такая история: один из героев еще мальчишкой был влюблен во взрослую женщину, тетю Олю. Потом, когда он уже учился в институте, началась перестройка, и мама рассказала, что тетя Оля донесла на родного брата и он сгинул в лагерях. К тому времени тетя Оля заболела раком, уже умирала, он приехал к ней и спросил: «Каким ты помнишь 37 год?» И она говорит: «О, это было прекрасное время! Лучшее время моей жизни. Я была счастлива, меня любили». Он говорит: «А как же брат?» А она отвечает: «Ну попробуй в то время найти честного человека». Его поразило, что столько всего про то время уже было рассказано, столько книг напечатано — а у нее ни тени сомнения в своей правоте не было. Нам казалось, что напечатан Солженицын, и жизнь уже не будет прежней. Но как только это случилось, все бросились мимо этого — бросились покупать. Жизнь захлестнула. Может, и хорошо, что вместо автомата Калашникова выбрали новую стиральную машину, что туда ушла энергия. Но она ушла. Тогда еще можно было говорить, что зло — это Берия, Сталин, оно было персонифицировано. Но зло — это такая вещь, которая рассредоточена в жизни. Его припрятывает сама инерция жизни. Надо учить детей, надо самому выучиться, если вы молодой человек — вы влюблены, а в это время кого-то там на Болотной площади посадили, на реальные страшные сроки, но ничего не происходит, все живут своей жизнью. И эта инерция жизни, она способна прикрыть все что угодно.

— Вот мы сидим, прекрасное кафе, люди разговаривают — так же, как у нас (в Белоруссии. — Прим. ред.) люди в кафе сидели и издевались над одним из бывших кандидатов в президенты — и все знали, что в тюрьме с ним страшные вещи делали. Я спрашивала людей на улице, в такси, все говорили: ну он сам этого хотел — и вот нарвался. Существует некая спайка власти и всего самого темного в человеке, и она очень способствует соглашательству. И каждый человек найдет себе оправдание. Сегодня я делаю новые книги, о любви, о старости и об исчезновении, об уходе из жизни. И знаете, люди меньше всего говорят о политике. Был один очень интересный рассказ. Человек был в концлагере, уже к ним подходил фронт, и когда их бомбили, то мужчины и женщины могли каким-то образом встретиться. И он говорил, что самое сексуальное, что он помнит из этого времени, — это сигнал воздушной тревоги, когда можно было бежать к условленному месту. Понимаете, как все твое покрывает все общее! Потом я еще раз нечто подобное услышала. Женщина рассказывала о лагере, что ее там спасла любовь. Я говорю — как? Где? Так вот, и там где-то можно было на секунду сойтись. Когда я начинаю говорить с человеком, я стараюсь освободить его от той банальности, в которой мы живем, как бы напрячь человека, чтобы он иначе заговорил. И когда человек начинает говорить свое, оно меньше всего связано с общим. Особенно в поколениях, которые отдаляются от первых революционных, совершенно завороженных этой идеологией поколений.