Достоинство толпы. Почему интеллигенция не принимает урбанизм, Московский центр Карнеги
Счастье за горами
Многие представители российского интеллектуального класса не могут принять централизованную европеизацию Москвы, тот массированный копипейст и плагиат, которым она живет последние несколько лет, среди прочего потому, что всегда были уверены: что-что, но Европу на родную почву принесем мы. В этом наша историческая миссия, уж в этом мы понимаем. И когда вдруг случается, что Европу в ее некоторых важных проявлениях делают без нас, мало того, делают политические противники, мы ее за Европу не признаем. Не обнаруживаем сходства. Это внешнее без внутреннего, форма без содержания. И тех русских европейцев, которые оказались причастны, тоже вычеркиваем из русских европейцев, они теперь тоже азиаты, ханты и манси. Вот если бы то же самое или вообще что угодно делали свои, или вот когда мы были бы на этом месте, тогда это была бы Европа. А так – нет.
Картина мира у нас не настроена на достаток, довольство и смягчение нравов простых людей, на превращение их в буржуа, да еще и при не наших у власти. При не наших они должны страдать. Идти не туда. Бесноваться в патриотическом угаре. А не фланировать туда-сюда, словно в каком Марэ. Марэ должны принести мы, на наших условиях, вместе с нашими взглядами на устройство мира. А без наших взглядов пусть не смеют смягчаться, пусть остаются какими есть, несчастными и заблудшими. Страдать под гнетом власти, которая ни в грош не ставит. А нам от такой власти, которая не любит свой народ, ничего не надо.
Буржуа там, а здесь мы за него, а простой человек не может в обход нас стать буржуа, пусть ждет, пока мы его в это звание произведем. В этом причина разговоров о том, что, пока тут в Москве спускают золотой запас на тротуарный разгул, русский человек от Калининграда до Владивостока мыкает горе.
Улицы эти без проводов, тротуары эти с липами – все ложь и обман. Мы же видели, как бедствует настоящий русский человек за полями, за лесами. На дальнем полустанке. В речном затоне. В глухом урочище. Спит на мхе, прикрывается корой, питается ягодой. По баракам и землянкам. По долинам и по взгорьям. Я такого угла не видал, где бы сеятель наш и хранитель, где бы русский мужик не страдал. Лишь бы не тешился.
Что каждый десятый русский мужик не сеет, не пашет, а трудится, как лилия полевая и птица небесная, в городе Москве и ближнем Подмосковье, и, следовательно, облегчение хотя бы его страданий – законная задача, это не берется во внимание. Как и то, что по провинциям тоже занимаются всякими глупостями: красят фасады, кладут мостки, вводят регламенты по вывескам, портят дух городов.
Жизнь будущего века
Правда состоит в том, что образованному русскому сплошь и рядом комфортнее в неудобном, неуютном мире, городе, стране, среде. Чтобы он чувствовал себя на месте, вокруг не должно быть Германии. Германия или Швейцария должны быть там, на своем месте, чтобы было с чем обреченно сравнивать и о чем безнадежно тосковать. Чем попрекнуть при случае. Вокруг же должен поддерживаться определенный уровень неудобства, разрухи и декаданса. Чтобы многозначительно переживать собственную неустроенность и неуютность на ветру истории, рваться вдаль, обреченно метаться и не мочь взлететь.
Именно потому что вся картина мира держится на вечном отставании и вечной невозможности догнать образец, перенесение этого образца сюда да еще без нашей санкции оказывается таким болезненным.
Нам кажется, что русский образованный человек не может принять государство, оплаченное народными слезами. Однако же принять государство, оплаченное самодовольными народными улыбками на фоне пальм, он не готов в той же и большей степени. Такое народное щастье ему противно. Не так счастливым хочет он видеть свой народ, иначе.
Борьба против народного самодовольного мещанства и сопутствующего ему вкуса – давняя интеллектуальная традиция, и не только русская. Борьба с мещанством велась и в XIX веке разночинцами (не Блюхера и не милорда глупого, Белинского и Гоголя с базара понесет), и в Серебряный век с Бальмонтом против Надсона, а потом против самого Бальмонта, и в послереволюционные годы против НЭПа, и сейчас.
Если большинство утверждает себя в коллективной идентичности, то меньшинство – в ее отрицании и создании коллективной идентичности для своих, в нашем случае – трагико-аскетической. Недопустимость мещанского европейского уюта для народа без того, чтобы он разделил высокий вкус и гражданские чувства (Белинского и Гоголя), такая важная черта этого коллективного мировоззрения, что, перейдя ее, допустив комфорт без вкуса и гражданских чувств, свои становятся чужими.
Однако Европа – это мещанство, существовавшее при всех политических режимах. Стремление к уютной среде – такое же ее качество, как стремление к правам и свободам, но развиваются они не синхронно. Венгрия Габсбургов, Хорти, Кадара, Дюрчаня и Орбана примерно одинаково выращивала цветочки в палисадниках, причем хуже всего дело с ними обстояло как раз в самый духовный социалистический период.
Европа – это мещанство. Мещанство, как и следует из самого слова, – это культура городов, так сказать, первичный народный урбанизм. Это культура городского глянца – от обоев в цветок (нарисованный, даже напечатанный) и статуэток на комодах до оград и фонарей с завитушками.
Желание видеть вокруг попроще и поплоше, бродя среди милого сердцу декаданса, ибо неустроенность возвышает душу, совершенно созвучно желанию части современного духовенства видеть Россию бедной, но возвышенной, а лучше всего где-нибудь на войне. Это религиозная, она же революционная картина мира, где есть жизнь будущего века, недостижимая на земле без выполнения невыполнимых условий, а светлое будущее все время откладывается на завтра.
Однако же то достоинство, из которого рождается свобода и ее институты, – это не одинокое достоинство гордого интеллектуала, окруженного не доросшей до его вкусов толпой. Институты рождаются из достоинства самой толпы, а оно – среди прочего – из увеличения квадратных метров обочины на пешехода, который не толкается, не протискивается, чертыхаясь, не конкурирует и тут за скудные ресурсы, а идет себе мил человек куда глаза глядят и едущим мимо в санях с бубенцами не завидует, в том числе потому, что ехать им не слаще, чем ему идти.
Именно из человеческого достоинства рождаются институты, а не наоборот: человеку, потерявшему достоинство, можно навязывать идеалы свободы ровно с обратным результатом, как уже не раз пробовали и сейчас местами продолжают.
Подпишитесь на нас в социальных сетях