Цитата дня:
Что будет, если сниматься голой и выкладывать фотографии?

«Афиша» опубликовала рассказ девушки, которая регулярно фотографируется голой. Мы цитируем небольшую часть откровенного монолога.

Фото: aloisov.com / vk.com/brovett

«Познакомьтесь с женщиной, которая регулярно фотографируется голой», Афиша-город

Результат занятия по съемке ню меня, мягко говоря, не порадовал. На фотографиях я увидела какую-то чужую зажатую женщину, с которой не хотелось иметь ничего общего. Но сам процесс приятно возбудил. Поэтому я попросилась на съемку к известному фотографу Алоисову. Его фотографии были живыми и провокационными. Он увидел меня совсем другой, и эта незнакомая женщина, которую он сфотографировал, очень меня привлекала.

Спустя некоторое время снимки появились в интернете. Я была к этому готова. Подписание релиза модели, которое предваряет любую серьезную съемку, снимает все вопросы. А публикация обнаженных фотографий где-то кроме странички фотографа лишь вопрос времени. Кроме того, я всегда придерживалась мнения, что, если делаешь что-то подобное, надо это делать сразу максимально публично. Любое утаивание означает, что модель участвует в чем-то стыдном или плохом. Как выяснилось позже, многие девушки, которые приходят фотографироваться и подписывают релиз, на следующее утро одумываются и просят фотографа не выкладывать снимки. Радость от откровенной съемки сменяется страхом быть опозоренной.

К сожалению, сильно шокировать фотографиями тех, кто меня уже знал, не получилось. Коллеги успели составить мнение обо мне, а родители давно привыкли к тому, что у меня все не как у людей. Друзья принимали меня такой, какая я есть.

Самой неожиданной была реакция незнакомцев. Как только связь между снимками и профилем в «ВКонтакте» стало возможно отследить, мою почту просто порвало комментариями и предложениями разной степени похабности.

Дело в том, что если девушка фотографируется обнаженной, то мужчины (да и женщины зачастую) воспринимают это как вызов, как месседж, как приглашение к флирту, как согласие на секс (список можно продолжить в рамках собственных проекций). Выкладывание фотографии означает, что между мной и зрителем завязались какие-то интимные отношения, в которых я заигрываю и лгу. О том, что фотография является отражением видения фотографа, который не только присутствует при съемке, но и отдает распоряжения, строит кадр, творит, зритель как-то забывает. Как забывает он и о том, что модель, вне зависимости от того, что ею двигает, в первую очередь участвует в творческой съемке для себя, а уж потом (и далеко не всегда) думает о реакции окружающих.

Цитата дня:
Почему закончился «Луркмор»?

Создатель «Луркмора» Дмитрий Хомак рассказал Илье Азару о том, почему все закончилось и теперь энциклопедия настоящей русской культуры будет работать только в режиме памятника.

«Луркмор — это русская культура как она есть», Медуза

— Почему именно «Лурк» привлек такое внимание органов? Есть же и более «экстремистские» сайты.

— Вот для меня последней каплей стала история с фондом «Династия». Почему именно он? Есть же много других фондов. То, что случилось с «Династией» — это пи***ц, и если ей пи***ц, то нам в общем ловить нечего.

Я думаю, что у каждого человека есть мечта послать учителя или мента в жопу. Мы на «Лурке» это делали часто, особенно после появления Роскомнадзора. Даже иногда злоупотребляли этим. Когда над Роскомнадзором все ржали, им это не нравилось, конечно.

— Получается, с их стороны — это месть.

— В России же есть же целая индустрия из «нашистов», которая запрещает все что попадется на глаза. К нам приходят и говорят: «Мы вам запрещаем то-то и то-то», но ведь в этом нет состава преступления, и дело не возбудить, даже административку.

Есть закон о защите детей, по которому они требуют удалить что-топо результатам оценки экспертов. Я читаю эти заключения экспертов, а они безумные — как будто взяли дворничиху и предлагают ей судить, является ли та или иная картинка педофилией или пропагандой наркотиков.

— Следственный комитет приходил к вам по поводу Кадырова, это явно не про защиту детей.

— Это 282 [статья УК], да. К нам приходили за статьи про Адыгею и про Кадырова. Еще лет пять назад для сайта нашего масштаба самое страшное было разозлить начальника районной ментовки, который у себя там царь и бог. Но мы уже поднялись до того уровня, когда начальник региональной милиции обижается и предлагает нас убрать. Дальше идет запрос в СК, ко мне приходит в семь утра участковый и начинает спрашивать безумные вещи, сам не понимая о чем.

— А про Кадырова что спрашивали?

— А ничего такого у нас не было написано — просто с особой «любовью» к Кадырову. Требовали данные «айпишника» автора, другие данные. Я ответил, что у меня нет никаких данных, а меня попросили, чтобы я сигнализировал им об экстремизме на сайте. Про Адыгею тоже ничего особенно у нас не было. Про коктейль Молотова вообще раньше в каждой школе учили.

— Как показал Майдан, его вообще не очень сложно делать.

— Так я отвечал оперу: «Слушай, Майдан показывали всю зиму по русскому телевидению»! Вообще рецепт коктейля Молотова — это словарная статья. Потом мне другие опера звонили и просили к ним тоже прийти. Когда я прилетел из Израиля в Москву в сентябре, то первый звонок я получил не от девушки или от мамы, а от опера. За день до этого он заходил ко мне домой и напугал до полусмерти мою бывшую жену. Осматривался на предмет взрывчатых веществ.

— Раньше, я так понимаю, ты с Роскомнадзором взаимодействовал, а в марте писал про шантаж и выкручивание рук. Что изменилось-то?

— Раньше они приходили и говорили, что мы хотим заблокировать, но не хотим скандала: «Давайте вы все-таки что-нибудь придумаете». Мы игриво сами ставили блокировку или предлагали еще поговорить и тянули время. После определенного момента они перестали на нас смотреть, потом начали вписывать в пресс-релизы мою фамилию, а потом [глава Роскомнадзора Александр] Жаров в прямом эфире по «России-24» меня начал лично поливать. Вот она слава, казалось бы, но какой-то привкус у нее не тот.

Дело Сюткина — это история про то, что Роскомнадзор пошел в Мещанский суд с требованием обязать Роскомнадзор запретить статью про Сюткина. Первый раз они даже не взяли доверенность от Сюткина, а во второй раз суд был: Роскомнадзор против государства Тонга («Луркмор» зарегистрирован в домене этого государства — прим. «Медузы»), как будто они не знают, где я живу.

Представители Тонга не явились, и суд чиновники автоматом выиграли. В решении суда написано, что фотография и подпись Валерий Сюткин — это персональные данные и личная тайна, а значит подлежит удалению вся статья.

Цитата дня:
Чему нужно учить людей?

Писатель и педагог Майкл Стронг приезжал в Москву, а «Теории и практики» поговорили с ним о том, чему нужно учить людей и какова важность «общего знания». 

Фото: Алексей Калабин

«Смерть университета: Майкл Стронг о свободе от учебных программ и субкультурах знаний», Теории и практики

— Каким базовым знаниям все-таки нужно учить всех людей? И какая институция должна решать эту задачу?

— Меня абсолютно не интересует общее знание — я считаю, что нужно позволить людям выбирать, какое знание они хотят получать. Пикассо едва ли мог решить задачку по математике, но это совсем не помешало его карьере. Я хотел бы позволить людям заниматься тем, к чему они имеют склонность — конечно, результатом этого будут плохие результаты по общим предметам, но многие люди плохо справляются с ними уже сейчас. Знание должно быть прежде всего полезным — и множество людей по всему миру учит английский язык сейчас. Я не знаю, знакомы ли вы с серией экспериментов Hole in the wall в Индии. Необразованные дети научились пользоваться интернетом и компьютером просто потому, что хотели этого. Я думаю, что когда какое-то знание имеет ценность, люди хотят его получить.

— Но при этом вы часто упоминаете футурологию как одну из дисциплин, которая никому не помешает в образовании.

— Я не хочу, чтобы кто-то посторонний решал, что и кому нужно учить. Умение разговаривать — это полезный навык, и все мы учимся говорить без внешних указаний. Я думаю, что когда мы сможем снизить важность этого навязанного извне общего знания, мы сможем увидеть его более аутентичные версии — например, такие как способность писать и думать. Я думаю, что это самые важные товары на рынке образования, и они имеют ценность в реальном мире. Мы увидим больше институций, которые будут развивать высокие уровни чтения, письма и мышления у своих студентов, способность создавать и воплощать в жизнь инновации, в то время как внешние авторитеты будут постепенно умирать.

— Какое место вы отводите новым технологиям в образовании будущего? Это будет своего рода открытый архив для самообучения?

— Я думаю, что все задачи, которые можно будет решать при помощи быстрых и дешевых технологий, будут сняты с людей и возложены на эти технологии. Другой вопрос — и намного более важный — какое место в новой системе преподавания будет отведено человеку? Очень немногие могут учиться только с помощью технологий, большинство людей любит взаимодействие лицом к лицу. Я думаю, что тем, кто останется работать в системе образования, нужно будет специализироваться именно на «человеческих» способах преподавания — сократическом диалоге, социальном взаимодействии, обеспечении эмоциональной поддержки, связи с другими людьми и общности. А когнитивный компонент можно оставить технологиям.

— Вы думаете, именно поэтому технологии в образовании пока не произвели той революции, которой мы так ожидали?

— Для меня в современном образовании главное — это культура. Если у вас есть определенный культурный уровень, вы можете учиться с помощью технологий, если у вас его нет — то не можете. Как у преподавателя, у меня есть первичная цель — создавать культуру обучения. В некоторых субкультурах это естественно: учиться новейшим идеям, обсуждать их. Я был в средней школе города Палуато в Колумбии, и подростки в этой школе учились программировать в возрасте 14 лет. Это витало в воздухе. Но в городах вроде Нью-Йорка подростки не учатся программировать. Я знаю об одной женщине, которая делает все возможное для того, чтобы это случилось — она создает культуру, делает дискуссию о программировании интересной, показывает его ценность. Для меня образование — это создание субкультур, в которых можно активно строить позитивные отношения между студентами и поддерживать их развитие.

— Какими компетенциями должен обладать преподаватель в современном мире? Вы критикуете научных работников и исследователей за то, что они не способны побудить студентов заниматься активным самостоятельным поиском знаний.

— Роль преподавателя в основном сведется к тому, чтобы быть коучем, ментором и создавать определенную культуру. Сегодня в США многие CEO имеют персональных коучей. Как преподаватель я чувствую, что моя задача — это быть коучем для молодых. Мне не нужно передавать им никакой информации — интернет и другие люди предоставляют все, что им нужно. Я думаю, что каждый из нас станет намного лучше, если получит личного тренера — и будет получать поддержку от группы единомышленников. Как только мы сможем систематически использовать этот подход, мы будем в состоянии обеспечить качественное и недорогое образование для каждого.

Цитата дня:
Зачем иностранцы едут жить и работать в Россию?

«Афиша» продолжает разговаривать с иностранцами: на этот раз на откровения удалось вызывать британского журналиста и волонтера Ховарда Амоса. Мы цитируем часть, из которой становится ясно, что привлекает иностранцев в нашей стране.

«Британский журналист и волонтер о московском подземелье и благотворительности», Афиша-город

Жизнь в Москве гораздо ближе к жизни в Лондоне, чем жизнь в русской деревне, и многие русские, после того как побывали в лагере «Вверх», тоже пережили смену приоритетов. Я два или три раза снова ездил туда летом, заканчивал университет, а параллельно работал в Лондоне в организации, которая поддерживает русскую культуру в Англии. После института я снова отправился в Псковскую область и прожил там год. А потом мне предложили работать в The Moscow Times. Я проходил стажировку в Financial Times, но никогда серьезно не занимался журналистикой, никогда не писал про бизнес, и это было тяжело. Приехал осенью, потом наступила зима, и стало еще тяжелее. Я жил в странных квартирах и только и делал, что работал.

Первое время в Москве я постоянно терялся, особенно в переходах — я не люблю находиться под землей. Удобнее стало только через год, когда появился интернет на телефоне. А поначалу я выходил за пределы Садового кольца, только когда ездил в Псков, но и сейчас я по-прежнему почти все время провожу в центре. Меня это очень тревожит: в центре ты живешь — будто в каком-то нереальном мире, в пузыре. Я каждый день пытаюсь писать что-то о России, а по факту безвылазно сижу в центре Москвы — это же просто нереально! Особенно на фоне того, что происходит на Украине; я не летал на Донбасс, но побывавшие там говорят, что после возвращения Москва становится еще более абсурдной. Тут ты как будто все время живешь временно. Приезжаешь, работаешь — потом уезжаешь отдыхать. В центре Москвы много денег, много возможностей, много умных людей. Все спешат что-то делать. Это верно и для любого другого большого города, но здесь ощущается как-то особенно сильно.

Многие думают, что иностранцы приезжают в Москву за новыми ощущениями, — в этом есть доля правды. Когда переезжаешь в другую страну в 20 лет, конечно, ищешь нового опыта. Кстати, многие вещи здесь намного лучше развиты, чем в Лондоне, например, почти везде есть вайфай. В Лондоне меня бесит, что, когда заходишь в кафе, надо платить за интернет. Общественный транспорт в Москве гораздо удобнее, чем у нас, и куда дешевле. Единственное, что в Лондоне я много ходил в театр, а в Москве почти не хожу. Это связано с языком: я не все понимаю в спектаклях и особого удовольствия не получаю. Я живу тут давно, однако до сих пор знаю русский не идеально — каждый день открываю для себя какое-то новое слово. Еще одно важное отличие: в Лондоне можно ходить в чем угодно: в свитере с дыркой, например, — и никто, кроме мамы, тебе ничего не скажет. А здесь мне люди постоянно твердят: «Ты в курсе, что у тебя в свитере дырка?» Ну да.

Раньше моим самым любимым местом в Москве была ВДНХ — такой эпический парк, микрокосм всей России. Здесь рядом со сталинскими зданиями торговали шаурмой, стояли здания из разных эпох — от 1930-х до Горбачева. Во всякие пафосные кафе и клубы, где может быть строгий фейсконтроль, я не хожу. Вообще, рестораны в Москве не проблема, здесь куча хороших мест. Я люблю грузинскую еду, но есть ее каждый день, конечно же, невозможно. С самых первых дней в Москве я часто ужинаю в ливанском «Синдбаде» — даже не помню, как его нашел. Как я понимаю, он появился в Москве в начале 90-х, и с тех пор он особенно не поменялся. Понятно, что есть там часто тоже невозможно, но зато вкусно и недорого.

Цитата дня:
Как понять, что у вас депрессия

Журналист Алиса Таежная написала о своей личной истории борьбы с депрессией — от отрицания до лечения. Мы цитируем часть о том, как вообще понять, что у вас депрессия, а не просто черная полоса в жизни или сезонная хандра. 

«Как я боролась с депрессией: От отрицания до лечения», Wonderzine

Так оказалось, что в моем собственном случае не случилось ровным счетом ничего, чтобы моя жизнь превратилась в ад. На момент моего сильнейшего нервного срыва прошлым летом я была замужем за любимым человеком, жила в центре любимого города, окруженная любимыми друзьями

и понимающей семьей. У меня была приятная работа на фрилансе и много знакомых. Я очень любила всё: читать, смотреть кино, ходить в музеи, учиться, общаться. И в какой-то момент я несколько дней не спала, не ела и поняла, что всё это от всей души ненавижу. Живу неправильно, притворяюсь кем-то другим, занимаю чужое место. И никому не станет хуже, если я исчезну. Немножко галлюцинаций, чуть-чуть романа «Тошнота» и фильма «Прерванная жизнь» — первое время депрессия притворялась очередным экзистенциальным кризисом и этапом, который просто надо пройти.

Нервный срыв длился всего несколько дней, когда я буквально ходила по стенке, молчала или однозначно отвечала на вопросы, пропускала звонки и плакала несколько раз в день. Приближался мой день рождения с ежегодными итоговыми вопросами о том, чего я добилась, что получилось, почему я там, где я есть сейчас, живу ли я как полагается и как этого от меня ждут. Этими вопросами, если читать психологические форумы, мучаются многие взрослые люди прямо перед праздником. Все упущенные возможности встают в ряд, как экспонаты в музее, чтобы их было удобнее рассмотреть. Мои ответы меня не утешали. Знаю, что многие ищут радости в веселом угаре, авантюрах, на дне бутылки или в конце косяка, но все эти способы для меня никогда не работали. Такая привычная картина мира, где я живу в мире с самой собой, рассыпалась — и я стала себя ненавидеть: за лень и слабость, за узкий кругозор и особенности внешности, за каждое неловко вставленное слово и пропущенный звонок, за любую допущенную ошибку.

Хотя после дня рождения мое состояние ухудшилось и я даже вынуждена была отменить вечеринку для друзей, я всё еще не осознавала своей болезни, думая, что это просто черная полоса длится слишком долго. Я слишком привыкла к циклотимии и считала ее не заболеванием, а неотъемлемой частью себя. Курт Кобейн боялся, что, когда вылечит желудок, из него высыпятся все песни и исчезнут стихи и он останется просто обычным американским задротом, который никому не интересен. Что-то похожее думала и я: если отнять мои перепады настроения, буйную летнюю эйфорию и зимнюю спячку, хмурые дни, когда не хочется никого видеть, и моменты отчаяния, когда хочется раскрошить отражение в зеркале, — это буду уже не совсем я. Кто тогда будет вилять задницей на танцах, сочинять стишки по любому поводу и готовить в два часа ночи огненно острый карри? Это же делает одна и та же девушка.

Первое время я очень много делилась переживаниями со своим мужем — человеком, который лучше всех меня понимает и, пожалуй, тем, кто сам переживает похожие состояния. Он и все адекватные друзья подтверждали мои ощущения: сомневаться — правильно, бояться ошибиться — нормально, делать несмотря ни на что — обязательно, быть открытым и принимающим — самая большая роскошь. Всё, чем я делилась с ними, я слышала в ответ. Нам страшно, мы сомневаемся, мы не понимаем, что делаем, но не можем не делать, на нас лежит огромная ответственность за родителей и детей, надо стараться и заставлять себя, если ты на правильном пути.

<...>

Долгое время о моем состоянии знал только муж. Мне было стыдно и странно говорить о себе в этом качестве кому бы то ни было — ни один человек не видел меня плачущей «просто так» за все 28 лет моей жизни. Однако несколько раз в слезах без причины меня заставали близкие друзья

и тут уже приходилось говорить всё по-честному. Отвратительно признаваться, что ощущаешь себя никчемной и лишней, но надо было как-то аргументировать внезапные уходы из гостей, исчезновения без прощания, неотвеченные сообщения. Потом я припоздала с парой рабочих заданий, чего со мной никогда не случалось. Потом несколько дней не выходила из комнаты в надежде всё-таки выспаться. Шел четвертый месяц моей бессонницы, и я наконец поняла, что еще одна такая неделя — и я устрою собственный бойцовский клуб. Пытка отсутствием сна не зря считается одной из самых сильных.

В 8:30 одного такого утра я написала знакомому психологу и попросила срочный контакт психиатра. На горячей линии психологической помощи накануне холодный голос очень трезво, взвешенно и безэмоционально пытался уговорить меня назначить встречу с двумя врачами: невропатологом и психиатром. Невозможно поверить в это, но я боялась выходить из дома и говорить с людьми. Меня бросало в пот, как только я выходила на улицу, я задыхалась в транспорте и прятала глаза от прохожих. Дорога до аптеки была испытанием, муж не мог неделю заставить меня погулять с собакой, хотя обычно это мое самое любимое занятие. В муниципальном психоневрологическом диспансере мне назначили визит через 10 дней. В тот момент я не могла загадывать даже на завтра и от планового визита к государственному врачу пришлось отказаться. Я начала искать врачей самостоятельно через знакомых.

Надо сказать, что суицидальные мысли — срочная красная кнопка и сигнал, что к психиатру нужно обращаться прямо завтра, не ожидая, что «само пройдет». Выбор врача — отдельная хитрость, и о ней стоит рассказать подробнее. К сожалению, состояние психиатрии и психологической помощи в России плачевно и обращаться к специалисту страшно — кажется, тебя за все твои мысли упрячут в стационар и прикуют к кровати. Поэтому растерянные пациенты чаще всего обращаются за консультациями к психологам и психоаналитикам, которые не имеют медицинского образования, а следовательно, не обладают квалификацией и правом лечить суицидальных больных. Их советы и тренинги могут быть очень полезны в обычной ситуации для личностного роста, преодоления кризисных ситуаций, но не в случае, когда вам хочется покончить собой и вы обдумываете конкретный способ. Врач-психиатр же — человек с многолетним медицинским образованием, который помимо медицинского института может иметь дополнительное образование и опыт стажировок, умеет работать с медикаментами, участвует в исследованиях и экспериментах.

Цитата дня:
Страшная история из дома престарелых

Ожидаемо тяжелый репортаж о бабе Алисе и обычном доме престарелых, в который она переехала по собственному желанию. Мы цитируем отрывок о том, когда жизнь пожилой женщины изменилась не в лучшую сторону.

Фото: Катя Муромцева/Школа Родченко

«Как вы доживаете?», Такие дела

Мы сидим в палате с облезлыми стенами в богом забытом здании больницы, переоборудованной под дом престарелых. Мы — это я и бабушка Алиса, моя 83-летняя подруга. У меня за спиной — тучная немая женщина, которая, опираясь на ходунки, неподвижной кучей сидит на своей кровати и, как всегда, что-то жует. Она давно ушла в себя и возвращается нечасто. На койке слева — половина обожженного тела. Это парализованная бабушка Рая. В прошлом она — преподаватель математики. Мало кто знает, что Рая все слышит и понимает; даже обладает отличным чувством юмора, но ее шутки звучат слишком тихо.

Алиса как-то со смехом пожаловалась мне, что соседки у нее так себе, и ни с кем особо не поболтаешь. Есть еще третья соседка, шустрая бабуля в платочке, имя которой я не помню, и которая давно не возвращается в реальный мир. Правда, это не мешает ей воровать шоколадки, которые я привожу Алисе. Моей подруге приходится прятать все гостинцы в ящик под кроватью.

Я езжу к Алисе около года: с тех пор, как впервые приехала в этот дом престарелых в 250 километрах от Москвы писать репортаж про волонтеров фонда «Старость в радость», и мы с ней встретились взглядом. Она очень отличалась от остальных постояльцев — искренняя, непосредственная, с пронзительными васильковыми глазами, каким-то чудом сумевшая сохранить острый интерес к жизни. Я писала ей письма и несколько раз приезжала ее проведать. Алиса всегда вскакивала, радостно ахая, говорила, что накануне нагадала в карты — я приеду, или что я ей приснилась, и какое это для нее счастье.

Дети у Алисы погибли: первая дочь разбилась на мотоцикле, вторая умерла от рака мозга. Сын скончался от сердечного приступа, не получив вовремя медицинской помощи: когда его привезли в больницу, врачи решили, что у него белая горячка и просто привязали к кровати. Есть две сестры, но они живут своей жизнью, и им не до нее. Недавно я узнала, что у Алисы есть еще и внуки, но они приезжают раз в месяц за ее пенсией, а точнее, за тем, что от нее остается после того, как 75 процентов переходит дому престарелых.

«Алиса из нас троих самая терпеливая, — говорит мне по телефону ее младшая сестра Люба. — Много горя повидала, ничего не скажешь». Люба рассказывает мне, что ее старшая сестра с мужем жили в большом деревенском доме неподалеку от Епифани. Когда дед умер, глуховатой Алисе было страшно оставаться одной в опустевшей деревне. Дом она продала, отдала деньги внукам и перебралась в дом престарелых, где живет уже около 10 лет.

Когда мы приехали в этот раз, я сразу зашла в ее палату и увидела, что Алиса застыла на кровати в неестественной позе. Попыталась заговорить с ней, но она меня не услышала. «Вчера упала на лестнице, вся поломалась, — объяснил дядя Саша, старик из соседней комнаты. — И слуховой аппарат потеряла. Теперь ничего не слышит, вообще».

«Уходи, — говорит Алиса, когда замечает меня. — Я скоро умру». А я даже не могу успокоить ее. Связи нет. Полная тишина.

— Что случилось? — спрашиваю я медсестру.

— Упала. Скорее всего, перелом шейки бедра.

— Почему вы не показали ее врачу?

— Врача нет.

— Ей нужен гипс или операция.

— Не нужно. От этого пролежни будут. И переворачивать ее неудобно будет.

— И что же тогда делать?

— Ничего не делать. У нас таких много, — она показывает она на палату с лежачими стариками, — само срастется. Некоторые даже ходить умудряются.

На вопрос, дают ли они моей подруге обезболивающее, мне отвечают утвердительно: уже дали — таблетку анальгина.

— А если я куплю что-нибудь посильнее, вы будете ей давать?

— Без главврача не можем брать на себя такую ответственность, вдруг умрет.

— Она и так у вас умирает!

— Ну пока-то живая.

Спрашиваю, где главврач. Отвечает: «На больничном».