Цитата дня:
«Фейсбук» и слово «чурка»

На прошлой неделе «Фейсбук» стал удалять сообщения, содержащие слово «хохол». Султан Сулейманов провел эксперимент над модераторами социальной сети — попытался обойти запрет и проверил их на знание других социальных норм.

«Право оскорблять», Медуза

...Я решил проверить, насколько модераторы Facebook разбираются в оскорблениях на национальной почве, принятых в русском языке. Написал пост «Ты — чурка», попросил читателей пожаловаться и начал готовиться к очередной блокировке.

И зря: в этом слове модераторы ничего плохого не увидели.

Такой ответ пришел сразу нескольким пользователям, пожаловавшимся на исходный пост. Решив, что на этом издевательский эксперимент над Facebook закончен, я написал короткий пост... И получил за него новую — теперь уже недельную блокировку.

13 июля, то есть спустя два дня после первого ответа об отсутствии нарушений, Facebook все же догадался, что слово «чурка» — оскорбительное. Вышло так, что модераторы заблокировали меня за пост о том, что они не считают слово «чурка» нарушением, поскольку позднее они решили, что оно все же нарушает правила.

Чуть позже была удалена и экспериментальная запись. Facebook «прогнулся».

Цитата дня:
«Эсквайр» и Роскомнадзор

Сайт журнала «Эсквайр» заблокировали из-за статьи про марихуану, опубликованную в 2010 году. На что редакция ответила классическим: «По сложившейся традиции, редакция выражает отрицательное отношение к потреблению наркотиков, равно как и к действиям Роскомнадзора». Мы выражаем солидарность коллегам и целиком цитируем колонку главного редактора журнала о том, почему россиянам стоит чаще выезжать за рубеж. 

Нормально съездили 

Игорь Садреев

Главный редактор Esquire

Проведите этим летом необременительный эксперимент. Если окажетесь на отдыхе — не важно, в Шарм-эль-Шейхе или на Мальдивах, — выберите особенно приятный момент, лучше после ужина, и откройте ленту новостей. С большой долей вероятности вы увидите там что-то вроде «депутат Яровая предлагает запретить женщинам получать высшее образование», или «депутат Деньгин хочет запретить доллары», или хотя бы «начальник полиции брал взятки матрешками». Теперь подойдите к зеркалу и вглядитесь в отражение. Готов поспорить, вы обнаружите на своем лице смесь изумления, бессильной злобы и тоски. Это нормально.

Ненормально другое. Большинству жителей России это чувство совершенно незнакомо, потому что большинство никогда не отдыхало за рубежом. 40% россиян, по данным ВЦИОМ, и это лето проведут дома. 26% будут отдыхать на даче, 11% выберутся, может, в соседний город, 10% собираются на Черное море.

Если сложить эти цифры, получится тот самый аномально высокий рейтинг президента Путина, который, как температура при сильном гриппе, не спадает уже долгое время. Это, конечно, случайное нумерологическое совпадение, но есть и реальная связь: у людей, прикованных к телевизору и грядкам с огурцами, развивается своего рода национальный стокгольмский синдром.

Привыкание происходит медленно, но необратимо. Мягкое, почти ватное расслабление обволакивает мозг. Как будто бьешься головой о стену, а боли не чувствуешь — потому что на стене висит ковер. И само собой возникает ощущение, что все происходящее вокруг, все эти глупости и ужасы, случайные и злонамеренные, — все это нормально. Кипрские офшоры, распилы и откаты, дома в кооперативе «Сосны», несменяемый президент, опасные шизофреники в роли народных избранников, чеченские зондеркоманды, расстрельные списки оппозиционеров, выбрасывающиеся из окон онкобольные, запрет на иностранное усыновление, пропаганда гомосексуализма, единый учебник истории, оскорбление чувств верующих, кремлеботы, Роскомнадзор, православные байкеры, попы на «гелендвагенах», кадровые военные на Донбассе, иностранные агенты, нежелательные организации, зомбоящик, скрепы, шпроты — вот это все.

Отпуск за границей настраивает фокус моментально. Именно поэтому, заглянув случайно в новости, ощущаешь, как глаза вылезают на лоб. Нормальной в этот момент кажется картинка за окном. Вот в музее современного искусства Хельсинки проходит выставка Роберта Мэпплторпа: воскресным утром мамы с детьми разглядывают фотографии голых мужиков в кожаной сбруе. В роли защитника традиционных ценностей — бумажный пакет, оброненный кем-то у входа. Вечно сонный Страсбург, у здания Европейского суда по правам человека непризнанный император какого-то африканского государства собирает домик из картонной коробки — вместо тычков резиновой дубинкой полицейский предлагает ему закурить. Вот сырная лавка в Париже разносит по переулку густой аромат, который вдыхаешь с вороватым ощущением чего-то запретного. Посетитель уличного кафе в Амстердаме выпускает облако дыма, чередуя затяжки с глотками кофе. А вот полицейские в Тель-Авиве следят за порядком на гей-параде и поздравляют собравшихся с праздником.

Чтобы граждане не подхватили эту бациллу нормальности и организм ненароком не начал бороться с застарелой болезнью, российский МИД регулярно напоминает выезжающим за рубеж сохранять бдительность. А в идеале, конечно, остаться дома, хрустнуть огурцом под Катю Андрееву и после прогноза погоды заснуть счастливым, беззаботным сном.

Цитата дня:
Сколько зарабатывает медсестра в Дании?

«Афиша-город» продолжает узнавать насколько лучше живут люди в других странах — на этот раз о их уровне жизни допросили врачей. Мы публикуем историю медсестры, которая переехали из Филиппин в Данию.

«Как работают и сколько получают врачи и медсестры в Европе», Афиша-город

Мишель Ли, медсестра

Заработок: более 20 000 kr (€2700) в месяц

Я работаю медсестрой в неврологическом отделении госпиталя в Орхусе (второй по численности населения город в Дании). Я переехала сюда много лет назад с Филиппин — там тогда 80% старшеклассников шли учиться на медсестер, так как это гарантировало хорошую работу за границей — Великобритания и Канада, например, их сотнями нанимали. Я отучилась четыре года в университете, после чего можно было работать в госпитале. Но я поехала в Данию продолжать образование. Здесь медсестры учатся по три с половиной года в колледже, потом проходят обязательную практику (за нее тоже полагается государственная стипендия, как и всем датским студентам), после чего могут или продолжить образование, или начать работать в госпитале.

Я пошла учиться на медсестру, потому что хотела потом стать врачом. Не то чтобы я почувствовала такое уж сильное призвание к этой профессии, но сегодня я ни капли не сожалею о своем выборе. Чем дольше я занимаюсь медициной, тем больше она мне нравится. В работе мне приятнее всего контакт с пациентом и возможность изменить его жизнь к лучшему. Такое, конечно, происходит далеко не каждый день. Но иногда попадаются пациенты, с которыми у вас возникает особая связь, и именно в ней и заключается смысл моей работы. Такие пациенты по-настоящему ценят мою работу и, наверное, влияют на мою жизнь больше, чем я на их. Они помогают мне измениться к лучшему. Самое трудное для медсестры — это заботиться о пациентах, которые требуют к себе круглосуточного внимания, считают, что ты им должен, и уверены, что выздоровление зависит исключительно от усилий врачей и медсестер, а они сами тут ни при чем. Они еще обычно считают, что в госпиталях работают такие универсальные эксперты, которые способны мгновенно вылечить любую болезнь и имеют ответы на все вопросы. Они просто ничего не понимают про нашу профессию.

Начинающим медсестрам платят 20 000 крон в месяц плюс надбавки за работу после трех часов дня, в выходные, праздники и ночные смены. К тому же зарплаты повышают каждый год по мере накопления опыта. Моей зарплаты хватает на достойную жизнь — конечно, ни я, ни мой муж не можем позволить себе одежду дорогих марок и ежедневные обеды в ресторанах, но мы живем в просторном доме, путешествуем 3 раза в год и ездим на своих машинах. Впрочем, в Дании зарплаты медсестер и, скажем, учителей или водителей автобусов не очень отличаются друг от друга — равенство тут действительно много значит.

Цитата дня:
Стриптизер о своем отношении к телу

В честь премьеры фильма о нелегкой доле стриптизеров «Супер Майк XXL» Wonderzine поговорил с несколькими российскими танцовщиками. Мы цитируем историю Майлса, который мотается между двух огней — Россией и Америкой.

«Стриптизеры о стандартах мужской красоты», Wonderzine

Майлс Маккарти, танцор клуба для женщин «Каприз»: «У меня отец из Америки, а мама русская. Лет пятнадцать назад я переехал в Москву и вот теперь мотаюсь туда-сюда. В стриптизе я совсем недавно — месяца полтора. До этого семь лет занимался танцами. Когда я пришел танцевать стриптиз, оказалось, что я самый огромный и рельефный из ребят, выше всех — у меня рост 1,96 м. И до сих пор в коллективе нет никого выше и шире меня. Параллельно я выступаю в пляжном бодибилдинге, сейчас в России раскручивается такое направление, как менс физик. В декабре будут вторые соревнования. Я выступал на предыдущих, в ноябре, и занял второе место.

Профессия стриптизера интересна молодым людям лет 20–25, которые хочется потусить, поклубиться и одновременно подзаработать. Это хорошо показано в фильме «Супер Майк», кстати, очень хочу посмотреть вторую часть, но никак не выберусь в кино. Стриптиз — это тот же клуб, куда ты обычно приходишь выпить и познакомиться с девушками. Плюс это достаточно прибыльное дело, вполне сравнимое по уровню дохода со среднестатистической офисной работой.

Конечно, никуда не деться от того, что к стриптизерам в целом относятся как к красивым объектам, но как иначе. У меня вот есть вторая работа — модельный бизнес, и там всё то же самое, только название другое. Но стриптизеров не всегда оценивают исключительно по их внешности. Есть парни, которые не прямо «вау» выглядят, но зато классно двигаются на сцене и это дает им шансы пробиваться вперед.

Для кого-то идеальный мужчина — это принц на белом коне, для других — ухоженный муж, хороший, любящий, сидящий дома. Лично для меня в спортивном плане ориентир Джефф Сейд — это такой молодой американский бодибилдер. Еще Брэд Питт нравится как актер и человек с уже выработанным поведением на сцене.

Я никогда не был ни худым, ни полным и спокойно отношусь к людям с разными фигурами. Люди с большим весом, как правило, очень добрые, у меня много таких знакомых. Я как диетолог могу им что-то посоветовать, если захотят. Если человек просто пухленький, вроде и не против похудеть, но всё никак это не сделает — так пусть и не мучается, нет ничего постыдного быть пухлым. Другое дело, если у тебя действительно лишний вес, а ты каждый день ходишь в «Макдональдс» да приговариваешь «у меня кость широкая» — тогда да, это уже тебе в минус.

Мы с вами живем в России, наше общество на шаг, а может, на два или три, позади Европы и Америки. Тем не менее мы стараемся следовать модным тенденциям, следим за мировым шоу-бизнесом и пытается от этого как-то отталкиваться. Предыдущее поколение, люди лет 40–50, смотрят на нас и равняются — те же порванные джинсы и татуировки сейчас уже никого не смущают. Я считаю, для мужчины нет ничего постыдного в том, чтобы корректировать брови, делать маникюр, ухаживать за щетиной — это всё только в плюс внешнему виду. Что касается волос на теле, то в работе стриптизера всё зависит от запроса клиента. Бывает, девушки хотят, грубо говоря, мужлана — большого, с волосатой грудью, щетиной — этакого мачомэна. В жизни не вижу ничего плохого в том, чтобы мужчина делал эпиляцию. Почему бы и нет. Время сейчас такое, что обычный парень может делать со своей внешностью всё, что угодно, и при этом не заниматься никаким стриптизом и не быть моделью».

Цитата дня:
Как интернет меняет наш язык

Лингвист Максим Кронгауз выступил с лекцией в Петербурге, а «Бумага» воспользовалась случаем и поговорила о том, как интернет влияет на язык.

«Язык мощнее и умнее каждого из нас», Бумага

— В последние лет пять общение в сети и в реальной жизни стало примерно одинаковым. Ушел специфический язык интернета, «язык подонков». Почему произошло сближение двух этих сфер?

— Двадцатилетние выросли с интернетом, у них нет ощущения, что они в него играют. А у людей, использовавших «язык подонков», было ощущение, что это игра в интернет и есть возможность игровой свободы. В интернете эти люди были крутыми хулиганами, ругались матом, говорили на смелые темы, а в жизни это были такие скромные ботаники. Тогда общение в сети принципиально отличалось от общения в реальной жизни.

— Общение между людьми вообще сместилось в поле интернета. Мы даже телефоном пользуемся меньше, чем мессенджерами. Если мы действительно стали больше писать, как это влияет на развитие речи?

— Да, я полностью согласен: теперь связаться с человеком значит написать письмо неделю назад и не получить ответа. Письменная речь постепенно вытесняет устную, формируется новый этикет. Совсем, конечно, одно другое не вытеснит, но экспансия письменной речи действительно есть. Если в кафе сидят четыре человека, они тыкают в телефоны и могут общаться таким образом и друг с другом, и с кем-то еще, но это перестает быть оскорбительным. Постепенно такое поведение становится естественным.

Важно понимать, что письменная речь, вытесняя устную в привычной ситуации диалога, приобретает ее черты. Она становится структурно и композиционно походить на устную, в ней больше жаргонизмов. Это уже не та письменная речь, которую мы имели раньше.

— Можно нынешнюю привычку общаться письменно в сети сравнить с чем-то из эпохи до интернета?

— Я как раз искал такие аналогии. Мне показалось, что самым близким явлением, но совершенно другого масштаба были записки в классе. Школьники и студенты обменивались записками, письменно реагируя короткими фразами, которые надо написать на маленьком кусочке бумаги. Это примерно такой тип общения, однако если раньше листочек выкидывался и ничего не оставалось, то теперь все остается в интернете. Из-за этого меняется и сама коммуникация, потому что мы знаем, что все, что мы написали, останется в сети.

Общение стало гораздо более комплексным. Невербальная составляющая теперь присутствует постоянно — это и смайлики, которые вошли в текст, эмодзи и картинки-демотиваторы.

— А люди не становятся примитивнее из-за того, что от слов переходят к картинкам и смайликам?

— Это же вопрос меры. Мы становимся примитивнее, если общаемся только так. Если мы общаемся по-разному в разных сферах и человек не путает общение в интернете, с родителями и с подругой, это отнюдь не приводит ни к какой деградации. А вот если человек запирается в каком-то одном пространстве и не реагирует на другие — это определенная деградация. Но странно выглядит и тот, кто презирает интернет и говорит, что будет общаться только устно — он тоже выпадает из некой очень важной сферы общения. Это тоже плохо, даже если такой человек носитель высших ценностей, культуры, он отстает от своих ровесников.

— Как вы уже сказали, в отличие от бумажек, все наше общение сохраняется и будет копиться дальше. Какие последствия для общества это может иметь?

— Сколько длилась мода на «язык подонков»? Казалось бы, это такое покрывшее все течение, а длилось оно всего несколько лет, потом люди его переросли. «Интернет в коротких штанишках» повзрослел, и эти слова уходят в прошлое. Конечно, механизмы остаются: моду и постоянное обновление никто не отменял. Но взрослые люди перестали баловаться, ценности изменились. Мы видим, насколько серьезнее и ответственнее стало общение, потому что внешний мир, который раньше на интернет не обращал внимания, не просто обратил внимание, а хочет его регулировать, возбуждать уголовные дела.

Еще пять лет назад было непонятно, где кончается частное пространство и начинается публичное. Сегодня публичным становится многое, это порождает ответственность: в разных странах, разных культурах она проявляется по-разному. Однако все понимают, что теперь слово в интернете не менее значимо, чем слово в газете или книге. Все меняется, и в этом смысле та безудержная свобода и игра, которые были актуальны раньше, ушли.

— С точки зрения влияния на язык есть ли что-то, сопоставимое с интернетом?

— На сегодняшний день ничего сопоставимого с этим назвать нельзя. Что касается приемов, то сейчас особенно видно, как активно идет разработка коммуникативного оружия — как оружия нападения, так и оружия защиты. Это постоянный процесс, просто сейчас он стал очевидным: мы видим интернет-холивары, медиабитвы, мы видим, как они развиваются, кто кого обидит, кто повелся на троллинг. Все это сохраняется, мы можем это исследовать. Поэтому кажется, что интернет сегодня сверхконфликтен. Процесс производства коммуникативного оружия ведется постоянно. Придумали ботов и троллей всего несколько лет назад, а это уже обыденное явление.

Цитата дня:
Эксперимент с тюремной формой

«Афиша-город» поговорила с Катрин Ненашевой о ее перфоманс-проекте — девушка месяц проходила в тюремной робе, фотографировалась и смотрела на реакцию прохожишь. Мы цитируем отрывок о том, во что вообще одеты женщины в российских колониях и о забавном инцеденете в тюрьме.

«Девушка в зэковской форме, на выход!», Афиша-город

В тюремной робе ходить удобно. Крой этого костюма рассчитан на то, что человек будет перемещаться в нем ежедневно. После десятого дня эксперимента я окончательно привыкла к форме. Когда я вечером ее снимала, было уже непривычно — я потихоньку срасталась с этими манжетами, длиной юбки, косынкой. Сам костюм как будто бы начинает тебя кроить. Когда раздеваешься, у тебя появляются волосы, изгибы рук, ног, шеи, грудь, в конце концов. Ты вспоминаешь, что это у тебя есть, и как бы думаешь: «Черт возьми, что вообще с этим делать, куда это деть?» — и хочется быстрее опять что-нибудь такое надеть. Видимо, срабатывает психология самоугнетения — такая одежда будто бы рассчитана на потерю телесности. Эксперимент уже закончился, а я продолжаю ходить в юбках и куртках такой же длины — никак не могу отвыкнуть.

Я приезжала в форме в колонию. Чтобы туда попасть, нужно пройти жесткий фейсконтроль, так что пришлось конспирироваться — накинуть сверху другую куртку и выпустить футболку. Но на входе одна сотрудница колонии начала подозревать, что я из местных, стала спрашивать: «Ты из наших что ли? Что приехала? Отсидела и опять хочешь?» Она как-то очень быстро все просекла и причем сразу стала сравнивать мою юбку со своей. Женщины-полицейские носят синие юбки, похожие на те, в которых ходят заключенные.

Женщины были уже в летней одежде — это такие разноцветные клетчатые халатики. Я стала подходить к каждой из них и потихоньку рассказывать про акцию. Женщины одобрительно отнеслись к этой идее — они сами предложили прикреплять к фотографиям контакты волонтеров, которые переписывались бы с одинокими заключенными.

На территории колонии я не планировала перформанс — просто в какой-то момент захотела снять куртку, в которой я приехала, полностью слиться с заключенными и сфотографироваться. Когда мы вышли в главный дворик, и я это сделала. Мы успели снять только один кадр, и тут сотрудники колонии начали кричать: «Девушка в зэковской форме, на выход!» — эта формулировка очень меня позабавила. Они ко мне подбежали, отобрали фотоаппарат, и через полминуты я оказалась за воротами.