Цитата дня:
Фейсбучная скорбь

После серии терактов в Париже в «Фейсбуке» появилась функция раскрасить фотографию профиля цветами французского флага — в знак солидарности и скорби. Однако у многих возникло чувство своеобразной обиды за жертв других террористических атак, в память о которых пользователи социальных сетей не меняли свои юзерпики. Мы цитируем отрывок из материала «Кольты», которая попыталась объяснить, почему о погибших в Париже мы скорбим больше, чем о погибших в Кении.

Фейсбучная скорбь и воспитание чувств, Colta

Описание теракта в Кении в его записи содержит две существенные фактические ошибки. Во-первых, он пишет, будто расстреляны были студенты «христианской школы», в то время как в действительности нападению подверглось общежитие университета в провинциальном центре Гарисса , хотя террористы убивали действительно студентов-христиан, а мусульман не тронули. Во-вторых, он приводит непонятно откуда взятое число погибших: 217 , а на самом деле жертв было 148.

Нехитрая деконструкция приключений одной ошибки приводит вот к какому выводу: людям, которые стыдят тех, кто соболезнует французам, в том, что они равнодушны к смерти африканцев, до африканцев точно так же нет никакого дела, как и до французов. Если бы было, ошибка не пошла бы гулять так широко и невозбранно, ведь место и число жертв — самые базовые сведения, которые отличают минимальное знание о теракте от полного незнания. Хорошо, допустим, это не попало в информационное поле тогда, но сейчас-то, если страшная судьба кенийских студентов пробудила живое чувство, первым, простейшим действием было бы — постараться узнать о случившемся побольше, и тогда ретрансляции ошибки не было бы. Выходит, о бойне в Гариссе эти люди не только не знали, но не узнали и сейчас, и не желают знать. Претензии, меж тем, они предъявляют не себе.

Нам стоит поблагодарить жителя Красноярска, чья ошибка оказалась лакмусовой и позволяет пальцем указать на настоящий смысл обвинений в чрезмерной скорби из-за несчастья в Париже. Это не против избирательной чувствительности, а за неизбирательное бесчувствие.

К несчастью, это сильная позиция в принципе, а в России здесь и сейчас — в особенности.

Слов о том, что главной духовной скрепой нынче стал отказ от любой морали, от любых живых человеческих проявлений, маркируемых как слабость или лицемерие, написано уже так много, что нет нужды повторять. С другой стороны, живые человеческие проявления действительно в каком-то смысле несправедливы, необъективны — именно потому. что они живые и человеческие, эмоциональные, идут от сердца, а не от рассудка. Возможно, чувства — в принципе не тот предмет, к которому применимы понятия о справедливости.

Мы так устроены, что эмпатия, и в частности сострадание, тем сильнее, чем легче нам идентифицировать себя с жертвой, а идентифицировать себя тем проще, чем жертва нам ближе — лично, культурно, географически, информационно. В этом смысле, кстати, характерно, что из всех недавних масштабных несчастий, а их бывает несколько каждый месяц, самым удобным орудием для попреков оказался теракт в кенийском университете. Идея просвещения, идея образования для улучшения своей судьбы европейцу абсолютно близка и понятна, типаж «студент» — родной, все мы были студентами; конечно нечастных студентов особенно жалко.

Далее, эмпатия вирусна в медийном смысле слова и подчиняется всем медийным законам: разворачивающееся в прямом эфире ощущается резче, чем свершившийся факт, а способы горевать мы перенимаем друг у друга, и тем с большей готовностью, чем ближе они под рукой.

Совсем недавно, после крушения российского самолета, психолог Людмила Петрановская писала, что у нас нет выраженной в общепринятых ритуалах культуры переживания горя, как личного, так и коллективного. По ее мнению, это приводит к тому, что, испытав потрясение, мы не можем его прожить и превратить в ресурс, а «становимся немножко мертвыми». Ей неявно возражает Михаил Ратгауз: «упаковывая живое в тиражируемое», как флаги на аватарках и подсвеченные триколорами здания, пишет он, «убивая свою боль, ты убиваешь в себе настоящий вопрос, который тебя раздирает: что делать с этими смертями, с этой войной, с этим новым положением мира, как с ним распорядиться?».

Так ли это, мы не знаем. Исследований такого рода, кажется, нет. Можно представлять себе эмпатию как кошелек с деньгами, в котором тем меньше остается, чем больше «израсходовано» на ерунду, на флаг на аватарке. А можно — как подобие мышцы, которая тем сильнее, чем больше ее «качаешь», и тогда и аватарки, и цветы к посольству, и невозможность пойти спать в ночь с пятницы на субботу — не бог весть какое, но все же приращение человечности.

Воспитание навыка и защита своего права сострадать людям в беде.

Цитата дня:
Жизнь со СПИДом

«Афиша-Город» поговорила с человеком, обнаружившим у себя ВИЧ-инфекцию. Мы цитируем отрывок о том, что творится в больнице на Соколиной Горе.

Это случилось со мной: Каково это — жить со СПИДом в современной Москве, «Афиша-Город»

О диагнозе я узнал в 2012 году. Перед этим я ходил на яхте со своими друзьями, которые перегоняли лодку из Испании в Португалию. Оттуда я отправился на велосипеде в Стокгольм: ехал 42 дня, а потом вернулся в Москву. Был в своей лучшей физической форме, набрался сил, вышел на работу, а потом отравился и целую неделю чувствовал себя ужасно. В больнице мне сказали, что это какая-то инфекция. Я сдал анализы и выяснил, что у меня ВИЧ. К тому моменту я уже чувствовал, что что-то случилось. Я постоянно потел, худел, была высокая температура. Продолжал работать, но с каждым днем мне становилось все хуже и хуже. Диагноз все объяснил. А еще через месяц мне стало так плохо, что я лег в больницу.

Это была вторая инфекционная больница на Соколиной Горе. ВИЧ у нас лечится на государственном уровне — попасть в частную клинику с таким диагнозом нельзя. Остается только бесплатное государственное лечение — с одной стороны, это плюс, потому что лечение дорогое (Минздрав России запустил специальный информационный портал о ВИЧ-инфекции и СПИДе.– Прим. ред.). При этом из тех, кто лежит в больнице с таким диагнозом, восемьдесят процентов оказываются героиновыми наркоманами. А где героин, там криминал и тюрьма. Когда я попал в палату, первое, что меня спросили, — «белый» ли я, а я даже не понимал, что это такое. Тогда меня спросили, сидел ли я. Я говорю, нет, не сидел, — ну, значит, «белый». В палате было четыре человека, из них трое лежали спокойно, а четвертый, голый и в памперсах, был привязан руками и ногами к кровати, дергался и стонал. Мне сказали, чтобы я не обращал на него внимания. У него был энцефалит, и он все время дергался и сбрасывал с себя все капельницы. В больнице таких было много: энцефалит — сопутствующая СПИДу болезнь.

Все люди, которые окружали меня, успели побывать в тюрьме, сидели на героине, а я городской мальчик: путешествия, походы по морю, велосипеды, «Стрелка», «Солянка». Первую ночь я вообще не спал — так было страшно и странно, плакал постоянно. Долго скрывал свой диагноз от родных, пока они по моему голосу не поняли, что что-то не так. Если они мне звонили, я говорил, что на уроке. Когда начал задыхаться, меня наконец спросили, что же случилось. Тогда все плакали, а теперь уже оправились.

В первой больнице было тяжело: очень много смерти. В моей палате два человека умерли на моих глазах. По коридору постоянно возили черные пакеты. Я никогда еще не видел смерть так близко. Когда человек умирает, его раздевают, заворачивают в пакет, собирают вещи, дезинфицируют кровать, а через неделю приходит новый чувак с тем же диагнозом. А за окном был февраль, серость и слякоть.

Кругом были только зэки, все на героине, вечером сестры запирались в ординаторской, потому что им было страшно. Все употребляют наркотики, много пьют. В пятницу я звоню своим друзьям, они говорят, что отдыхают — «Симачев», «Солянка», «Энтузиаст», «Стрелка». Мои соседи тоже отдыхали — каждый в меру своих возможностей. Поскольку я не сидел, меня и не трогали: у них такая система, что если ты нормальный чувак, тебя вполне могут оставить в покое. Хотя там был один, который все время денег просил. Так тебя проверяют: даешь им один раз денег — тогда все, начинают доить. Поэтому до последнего ты сидишь и повторяешь: нету денег, нету денег. А они давят по-умному, без угроз, но все равно страшно: я ни разу не дрался. Проверка адская, конечно, а люди они такие: когда говоришь с ними о детстве и погоде — все нормально, а потом в какой-то момент у них начинается героиновый период, и разговаривать уже не о чем. Все врачи знают об этом — но лечат как могут. Выгоняют только тех, кто ведет себя совсем неадекватно. А через какое-то время эти люди снова возвращаются, и все начинается заново. Все они, конечно же, обречены — один говорил напрямую, что не проживет долго. Все очень молодые, большинству и сорока нет, здоровые мужики, им бы работать — но нет.

Цитата дня:
Бояться ― нормально

После терактов общество погружается в состояние стресса: люди боятся ездить в метро, посещать людные места, да и просто выходить на улицу. Meduza поговорила с психологом Маргаритой Жамкочьян о том, как пережить общественный стресс. Мы цитируем отрывок о специфике боязни терактов, а также о типах реакции на трагические события.

«Сильнее всего страх бьет по чувству времени», Meduza

Этот страх своеобразен. Сильнее всего он бьет по чувству времени. Это вроде бы незаметно, но в нормальной жизни время течет ровным потоком, а в момент катастрофы — вдруг прерывается и начинается как бы заново. В этом основная черта не личного страха, а общественного. Это непредсказуемость будущего. У нас есть некое ощущение по поводу того, как будет развиваться наша жизнь — вместе с жизнью других людей. Конечно, кирпич всегда может упасть, но это не меняет ощущения времени. А теракт — это акт, направленный против общественного устройства и против времени, которое мы можем назвать цивилизационным. Это еще мало исследовано, не очень понятно, как это действует.

Я когда-то работала в школе, которая находилась во дворе дома на Каширке, где произошел взрыв в 1999 году — помогала людям справиться с трагедией. Когда мы с группой психологов приехали в эту школу, на входе в нее уже успели повесить большую доску, где было написано, что в такой-то день «время остановилось». Что почувствовали, то и написали — «время остановилось». Это было видно во всех образах и метафорах, с которыми мы работали.

Совсем по-другому устроен страх, к примеру, перед полетами в самолете, или боязнь собак. Это страх другой природы, он внутри, и он не затрагивает время. Это страх защитный, приспособительный. Он может быть чрезмерным, неадекватным, но он оправдан нашим существованием. Когда лечишь людей от аэрофобии, такой страх тяжело вытащить, чтобы он ушел — нужно его буквально визуально представлять. Когда же мы говорим об общественном страхе, визуализация, наоборот, только его нагнетает. И если говорить о том, как с этим справляться, то для начала надо почувствовать, что это другой страх, поражающий время — ожидание завтра, послезавтра, будущего.

Тут возможны две реакции. Одна — рыдать, бояться и сочувствовать — вместе с другими. Это своеобразная анестезия: когда ты страдаешь за другого, страх за себя притупляется. Когда случился Беслан, одна из самых страшных страниц в нашей истории, к психологам приходили люди, которые без конца рыдали. Они сочувствовали этим детям, матерям, потерявших детей, им надо было выплакать свои страхи через эту боль. Их сочувствие было искренним, естественным, но такая чрезмерная реакция вхождения в чужое горе — это стремление сделать так, чтобы свое не болело. Это работает, притупляет страх, но это абсолютно неконструктивно. Невротическое общество рыдает вместе с теми, кто пострадал. Дальше, как только этот быстрый спазм страха проходит, происходит его вытеснение.

Вторая реакция — это гнев. Мы видим, что в здоровом обществе сотни тысяч людей выходят на площадь, чтобы сказать: «что бы ни было — вы с нами не справитесь». Это в первую очередь реакция не сочувствия к пострадавшим, а акция гнева против терроризма и солидарности со своей страной. Грубо говоря, мы, взявшись за руки, противостоим этому невидимому, неосязаемому злу. Это ресурсное поведение.

Рыдать со всеми, потом вытеснять этот страх и жить дальше — это невротическая реакция на страх. Люди снова на время становятся как будто беспечными, собираются вместе, жизнь продолжается до следующего удара. В случае гнева вытеснения не происходит, потому что чувство выходит наружу, воплощается в какое-то действие. Люди могут выйти на площадь или прийти к французскому посольству. Там они встречаются, разговаривают с единомышленниками, обмениваются мнениями, вместе возмущаются действиями правительства или террористов. Им, во-первых, становится легче, потому что страх на людях проще переносится, а во-вторых, потому, что страх его во что-то воплощается.

Те, кто поехал к французскому посольству и просто положили цветы или поставили свечку, они совершили акцию, и им полегчало. Знак солидарности в виде какого-то действия — важная вещь. А бесконечное сотрясание воздуха не помогает.

Цитата дня:
После Парижа

После трагических событий в Париже многие задаются вопросом, возможно ли повторение печального сценария в России и как этого можно избежать. Colta поговорила с экспертами о грядущих изменениях баланса сил на Ближнем Востоке, а также о вероятности угрозы террора для России. Мы цитируем слова эксперта по международным отношениям Владимира Фролова.

«Что после Парижа и какова угроза террора для России?», Colta

Владимир Фролов

эксперт по международным отношениям (Slon.ru)

Как после парижских терактов изменится баланс сил на Ближнем Востоке, в Европе, в мире в целом?

ИГИЛ своими действиями рассчитывает получить дополнительные возможности для радикализации своих сторонников по всему миру. Конечно же, в пропагандистском смысле они этим терактом полностью перебили весь эффект от тех потерь и поражений, которые они понесли буквально в последние три дня в Сирии и Ираке. ИГИЛ сейчас находится в тяжелом положении в результате действий коалиции. Контролируемая им территория разрезана пополам. Главное в борьбе с ИГИЛ — реалистично все оценивать, не повторяя тех ошибок, которые совершили американцы в Ираке.

Насколько реалистичен сценарий подобных терактов в России? Есть ли у ИГИЛ для этого силы и средства?

Трудно оценивать. Такого рода сценарий существует, и его реально рассматривают российские спецслужбы. Я думаю, что главная угроза такого рода терактов — не в том, что в Россию придут террористы из-за рубежа, а в том, что под воздействием идеологии ИГИЛ будут радикализированы те, кто уже находится на территории России. Это как местные жители, граждане Российской Федерации — с Северного Кавказа, из других регионов, так и находящиеся на территории РФ иностранные рабочие — мигранты из среднеазиатских государств. И это вопрос к работе спецслужб: обладают ли они эффективной агентурной сетью для выявления такого рода замыслов и заговоров?

В Париже мы наблюдали очевидный провал спецслужб, так как там имели место скоординированные действия, в которых был вовлечены как минимум восемь человек — это только число убитых исполнителей. По существующей в рамках спецслужб логике для обеспечения их действий нужно еще три, а может, даже 4-5 пособников, которые обеспечивают логистику, транспорт, коммуникации, оружие для исполнителей. Потенциальный круг участников здесь достаточно большой. То, что спецслужбы «проморгали» этот теракт и не смогли выявить никаких его признаков, говорит о том, что «рвануть» может в любой стране. Американцы в свое время «проморгали» подготовку террористов в школах гражданской авиации. Поэтому, конечно, Россия должна отнестись к этому с максимальной серьезностью. Это вопрос компетентности и профессионализма спецслужб, тех, кто работает на контртеррористическом направлении.

Я думаю, что российские спецслужбы обязаны были принять дополнительные меры безопасности в связи с началом военных действий в Сирии — к этому подталкивает элементарная логика в рамках обычного профессионализма. Разумеется, теракт в Париже заставил усилить меры безопасности. Но главное — не перегнуть палку, соблюсти баланс. Потому что абсолютной безопасности от террористов даже тоталитарное государство не всегда может обеспечить. Так что необходим баланс между эффективными действиями спецслужб, а это, в первую очередь, агентурная работа, и ограничением прав граждан. Ограничение прав редко дает эффективный результат в деле борьбы с терроризмом.

Цитата дня:
Надо ли здороваться с незнакомыми соседями?

The Village с помощью экспертов продолжает разбираться в бытовом этикете. Мы публикуем слова психолога и педагога-консультанта по этикету о том, нужно ли здороваться с соседями, если ты с ними не знаком.

Надо ли здороваться с соседями, если ты с ними не знаком? The Village

ТАТЬЯНА НИКОЛАЕВА

педагог-консультант по этикету и деловому протоколу

 Согласно правилам этикета, человек, находящийся в пределах подъезда, должен здороваться с соседями. На улице он имеет право их не узнать, но, входя в подъезд, обязан поприветствовать. Если люди живут в многоквартирных домах, выучить всех соседей сразу им бывает трудно. Поэтому, если человек еще не всегда узнает соседа, не здороваться с ним на улице — простительно. Если же человек узнает соседа в лицо, он должен приветствовать его вне зависимости от того, где встретил — в подъезде или на улице.

МАРИЯ РУДАКОВА

психолог

Приветливость людей по отношению друг к другу указывает на определенный уровень культуры, но в России «хмурость» является защитным механизмом против нападения. То, что соседи друг друга не знают и не здороваются, — феномен социального аутизма, и это современная тенденция. В связи с урбанизацией и уплотнением населения люди часто находятся в замкнутом пространстве.

Существует такой феномен — когда люди в лифте практически не разговаривают. Это происходит потому, что нарушается дистанция, которая свойственна им в социальном контакте — общении не ближе, чем на расстоянии полутора метров друг от друга. В лифте люди находятся на расстоянии от 15 до 30 сантиметров. Общение в таком случае переходит в интимную и суперинтимную зоны.

Цитата дня:
Почему пиратство полезно для литературы

Мосгорсуд вынес решение о пожизненной блокировке сайта «Рутрекер». Иск был предъявлен издательстом «ЭКСМО» за незаконное распространение ряда книг (в том числе, якобы, Дарьи Донцовой). Участник группы «Ленина пакет» Иван Смех рассказал FurFur, почему блокировка «Торрентов» противоречит фундаментальным идеям литературы. Мы цитируем отрывок о подходах к созданию произведений.

Почему книгу нельзя украсть: Иван Смех о закрытии «Рутрекера», FurFur

Для чего писатель берется за перо? Для того, чтобы донести до читателя свои мысли и чаяния, из любви к идее, которую он хочет передать, либо же из необходимости поделиться какими-либо наблюдениями, которые он считает важными. По крайней мере, так обстояли дела во время классической литературы (далее в тексте этот подход будет называться классическим). И действительно, невозможно представить, чтобы, например, Грибоедов начал протестовать против распространения «Горя от ума» в списках, то есть рукописных копиях, являющихся аналогом самиздата в те времена. Пример не единичен — подобным методом распространялись произведения самых различных авторов. Конечно, этот ход был вызван наличием цензуры, и тем не менее он ярко иллюстрирует тезис о том, что читательское внимание для писателя безоговорочно важнее заработка.

При классическом подходе сам термин «пиратство» оказывается бессмысленным — человек, взявший на себя труд по публикации какого-либо текста в сети, только лишь помогает писателю донести его мысли до читателя — то есть совершает по отношению к пишущему однозначное благо. При этом труд помощника оказывается безвозмездным и, что принципиально, читатель никому не платит за возможность ознакомиться с текстом. Если же распространитель взимает за это плату, ситуация меняется — тут он действительно лишает писателя заработка, потому что имеется реальный покупатель текста. А заработок все-таки является вторичной (по отношению к донесению мысли) целью писателя. В такой ситуации возможны различные нюансы, но в целом она скорее окажется неэтичной, а разговор о пиратстве именно в таком, суженном понимании слова, дискуссионным.

Капиталистический подход к литературе выглядит несколько иначе. Тут писатель выступает обычным работником, первым интересом которого оказывается получение денег за выполненную работу. Он естественным образом пытается максимизировать эту прибыль, а желание донести что-либо до читателя при этом совершенно не учитывается, в том смысле, что наличие/отсутствие этого желания не влияет на продажи. Люди по этой схеме читают литературу преимущественно для развлечения, так что оказывается естественным, что за это самое развлечение они должны платить. Читатель, не заплативший за покупку, оказывается «халявщиком» или «вором», как и «пират», лишающий писателя прибыли. В данной ситуации для меня остается загадкой следующее: большинство людей при скачивании книги руководствуются принципом: выбирать из того, что есть в свободном доступе. Если конкретной книги нет, значит, можно выбрать другую. Каким образом тогда писатель вообще мог бы получить прибыль от таких людей? А если не мог бы, то ведь он и не несет никакого ущерба?

Этот подход может показаться стройным, но на деле он противоречит здравому смыслу, что почувствует даже сам создатель литературы «на продажу», если будет честен перед собой.

Во-первых, каждый писатель когда-то только начинал им быть, совершал свои первые литературные опыты. Этими опытами он делился с близкими и знакомыми, несколько стыдливо и просяще предлагая им прочитать свои творения, и был рад не только любому отзыву, но и самому факту прочтения вышедшего из-под его пера. Речь о продаже произведений зашла позже, а тогда он сам отчетливо понимал, что главное — это внимание. Годы спустя он, избалованный читательским вниманием, привык, что за свои творения он может всегда получить прибыль, и стал воспринимать это как должное. Тогда-то он и начал возмущаться попытками людей получить доступ к своим произведениям бесплатно. А лучше бы помнил, что было вначале!

Во-вторых, можно представить себе такую ситуацию: писатель создал очередное произведение, и тут ему поступает предложение заплатить за него любую, сколь угодно крупную сумму, с тем лишь условием, что это произведение будет уничтожено со всеми его исходниками. При любом варианте итогового ответа на это предложение писатель, по крайней мере, задумается и засомневается! Как бы халтурно он ни подходил к созданию литературы, тут он ощутит, что она все-таки должна быть в первую очередь прочитана, а не куплена.

Третий минус капиталистического подхода заключается в том, что чтение подается исключительно как развлечение. Но ведь чтение будет полезнее, если оно будет наталкивать на мысли, а не только давать эмоции. Вдумчивое чтение, включающее последующий анализ прочитанного — это полноценный мыслительный труд, требующий больших временных затрат. Стоимость одной книги будет составлять, например, десять человеко-часов. За аналогичный труд при иных обстоятельствах человек вполне мог бы получать деньги, тут же он делает это бесплатно, и в данном случае не важно, приносит ему это удовольствие или нет. Таким образом, вдумчивого читателя невозможно назвать «халявщиком» в принципе. Это звучало бы настолько же абсурдно, как предложение «давай ты поработаешь десять часов, за что получишь халявную еду». И то, что читатель тратит этот труд на изучение конкретного писателя, а не другого, уже является полноценной оплатой — интеллектуальный труд оплачивается ответным интеллектуальным трудом.