О, заботы людей! О, сколько на свете пустого!
«Кто это станет читать?» — Вот это? Никто! — «Ты уверен?»
— Двое иль вовсе никто. — «Это скверно и жалко!» — Да
так ли?
Полидамант и троянки, боюся я что ль, Лабеона
Мне предпочтут? Пустяки! Зачем тебе следовать вкусам
Смутного Рима? Зачем стараться выравнивать стрелку
Ложных весов? Вне себя самого судьи не ищи ты.
Есть ли кто в Риме, чтоб он… ах, коль можно сказать бы!
Но можно,
Если на наши взглянуть седины, на жалкую нашу
Жизнь и на то, что теперь мы делаем, бросив орехи,
Корчим когда из себя мы дядюшек… Нет уж, простите!
Что же мне делать? Ведь я хохотун с селезенкою дерзкой!
Пишем теперь взаперти — кто стихами, кто вольною речью —
Выспренне так, что любой запыхался б и самый здоровый,
Это народу ведь все — причесанный, в новенькой тоге,
Точно в рожденье свое, с сардониксом на пальце, весь
в белом,
Сидя высоко, — читать ты будешь, проворное горло
Снадобьем жидким смочив, похотливо глядя и ломаясь.
Как непристойно дрожат при этом огромные Титы
С голосом сиплым, смотри, когда проникают им в чресла
Вирши и все их нутро стихом своим зыбким щекочут!
Снедь, старикашка, не ты ль для ушей чужих собираешь,
Хоть и готов закричать, из кожи вылезши: «Ну вас!»
Что же учиться, коль нет побужденья, коль, грудь
разорвавши,
К славе врожденная страсть найти исхода не сможет? —
Вот ты и бледен и дряхл. О нравы! Иль совершенно
Знанье твое ни к чему, коль не знает другой, что ты знаешь?
Но ведь приятно, коль пальцем покажут и шепчут все:
«Вот он!»
Иль, что диктуют тебя целой сотне кудрявых мальчишек,
Вздором считаешь?» — А вот за вином любопытствуют внуки
Ромула сытые, что расскажешь ты в дивной поэме.
Тут кто-нибудь, у кого на плечах лиловая хлена,
Косноязычно и в нос объявив о чем-нибудь затхлом,
Всяких Филлид, Гипсипил и поэтов слезливые басни
Цедит сквозь зубы, слова коверкая лепетом нежным.
Мужи довольны. Теперь не блажен ли такого поэта
Прах? и не легче ль плита его кости надгробная давит?
Гости в восторге. Теперь из тени его замогильной
И на холме у него, из его счастливого пепла
Не разрастутся ль цветы? — «Издеваешься ты, —
говорит он, —
И задираешь ты нос. Да кто ж не захочет народной
Славы себе и, сказав достойное кедра, оставить
Стихотворенья, каким ни макрель, ни ладан не страшны?»
Кто бы ты ни был, кого своим я противником вывел,
Честно тебе признаюсь, что когда я пишу и выходит
Что-то удачно, хотя у меня это редкая птица,
Все ж не боюсь похвалы, да и нервы мои не из рога;
Но отрицаю я то, что «чудесно» твое и «прелестно» —
Крайний сужденья предел. Встряхни-ка ты это «чудесно»:
Нету чего только в нем! Чемерицей опоенный Аттий
Здесь с «Илиадой» своей, эл_е_гийки здесь, что диктует
Наша незрелая знать, и все, что на ложах лимонных
Пишется лежа. Подать ты умеешь горячее вымя,
Да и клиенту дарить поношенный плащ, а при этом
«Правду люблю, — говоришь, — обо мне скажите мне
правду».
Как это можно?.. Сказать?.. Ведь вздор ты пишешь,
плешивый,
Хоть и отвисло твое непомерно надутое брюхо.
Янус, ты счастлив! Тебе трещать за спиною не станут
Аистом, длинных ушей не сделают ловкой рукою
И не покажут язык, как у пса с пересохшею глоткой!
Вы же, патрициев кровь, которым судьба присудила
Жить с затылком слепым, оглянитесь-ка вы на гримасы!
«Что говорят обо мне?» — Скажу тебе: то, что теперь лишь
Плавно стихи потекли и так, что по швам их и строгий
Ноготь пройдет, не застряв: «Он умеет так вытянуть строку,
Словно прищуривши глаз, по шнуру ее красному вывел.
Нравы ли надо громить, пиры ли царей, или роскошь, —
Выспренность мыслей дает поэту нашему Муза».
Вот мы и видим, как те выставляют геройские чувства,
Кто лишь по-гречески врал, описать не умеючи даже
Рощи иль похвалить деревенский уют: с коробами,
Свиньями и очагом, и Палильями, с дымом от сена —
Родину Рема, где был ты, сошник в борозде притуплявший,
Квинтий, дрожащей женой пред волами одет, как диктатор;
Плуг же домой тебе ликтор отнес. Превосходно поешь ты!
Есть, кого и теперь бородатый, что Вакх, и надутый
Акций влечет, и мила Пакувиева «Антиопа»,
Вся в бородавках, чье сердце в слезах опиралось на горе.
Видя, что сами отцы близорукие это вбивают
В голову детям, ужель об источнике спрашивать станешь
Нашей пустой болтовни и о том непотребстве, с которым
Прыгают так у тебя на скамьях безбородые франты?
Ну не позорно ль, что ты защитить седины не можешь,
Не пожелав услыхать тепловатое это «прекрасно»?
Педию скажут: «Ты вор». Что ж Педий? Кладет
преступленья
Он на весы антитез, и хвалят его за фигуры:
«Как хорошо!» — Хорошо? Хвостом ты, Ромул, виляешь?
Тронет ли пеньем меня потерпевший кораблекрушенье?
Асса ль дождется? Поешь, а портрет твой на судне разбитом
Вздел на плечо ты себе? Не придуманным ночь, —
правдивым
Будет плач у того, кто меня разжалобить хочет.
«Грубым размерам зато придали изящество, плавность:
Так научились стихи заключать: „в Берекинтии Аттис“,
Или: „Дельфин рассекал Нерея лазурное тело“,
Иль: „мы отторгли бедро у длинного Апеннина“.
„Брани и мужа пою“ не насыщенно что ль, не коряво,
Как застарелый сучок, засохший на пробковом дубе?» —
Нежное что ль нам читать, по-твоему, шейку склонивши?
«Мималлонейским рога наполнили грозные ревом,
И с головою тельца строптивого тут Бассарида
Мчится, и с нею спешит Менада, рысь погоняя
Тирсом. Вопят „Эвий, к нам!“, и ответное вторит им эхо».
Разве писали бы так, будь у нас хоть капелька старой
Жизненной силы отцов? Бессильно плавает это
Сверху слюны на губах, и Менада и Аттис — водица;
По столу этот поэт не стучит и ногтей не грызет он.
«Но для чего же, скажи, царапать нежные уши
Едкою правдою нам? Смотри, как бы знати пороги
Не охладели к тебе: рычит там из пасти собачья
Буква». — По мне, хоть сейчас пусть все окажется белым!
Я не мешаю. Ура! Все на свете идет превосходно!
Нравится? Ты говоришь: «Запрещаю я здесь оправляться!»
Парочку змей нарисуй: «Это место свято! Ступайте,
Юноши, дальше!» — Я прочь. Бичевал столицу Луцилий,
Муция, Лупа — и вот об них обломал себе зубы;
Всяких пороков друзей касается Флакк хитроумный,
Так что смеются они, и резвится у самого сердца,
Ловко умея народ поддевать и над ним насмехаться.
Мне же нельзя и шептать? хоть тайком, хоть в ямку какую?
Все же зарою я здесь. Я видел, я сам видел книжку,
Что у Мидаса-царя ослиные уши. И тайну
Эту и смеха тебе, пусть вздорного, ни за какую
Я «Илиаду» не дам. Ну, а ты, вдохновенный Кратином
Дерзким и над Евполидом и старцем бледнеющий славным,
Глянь-ка: пожалуй, и здесь ты услышишь созрелое нечто.
Пусть зажигается мной читатель с прочищенным ухом,
А не нахалы, кому над крепидами греков смеяться
Любо, и те, кто кривых обозвать способны кривыми.
Кто зазнается, кто горд италийского званьем эдила
И разбивал где-нибудь в Арретии ложные мерки;
Да и не тот, кто хитер издеваться над счетной доскою
Иль над фигурой на мелком песке и готов потешаться,
Ежели кинику рвет его бороду наглая девка.
Им я — Эдикт поутру, после полдника дам «Каллирою».
Пер. Ф.А. Петровского
Оригинал здесь
Подпишитесь на нас в социальных сетях