Цитата дня:
Утекают ли из России мозги?

«Постнаука» поговорила с российскими ученами о больном — существует ли утечка мозгов и что на самом деле это значит. Мы цитируем мнение социолога Виктора Вахштайна.

«Научная миграция», Постнаука

Виктор Вахштайн, кандидат социологических наук, заведующий кафедрой теоретической социологии и эпистемологии РАНХиГС при Президенте Российской Федерации, профессор факультета социальных наук МВШСЭН

Выражение «научная миграция» кажется парадоксальным. Оно соединяет в себе два понятия, которые язык университетской бюрократии старательно разводит: «академическая мобильность» и «эмиграция ученых». Мобильность — это хорошо. Студенты и преподаватели проводят время за рубежом, общаются с мировыми звездами, пишут статьи и книги, иногда задерживаются на год-другой, чтобы закрепить свой академический успех. Эмиграция — это плохо. Это утечка мозгов, потеря научных кадров и, как стало модно говорить в последнее время, «ослабление научного суверенитета нашей страны». Так язык академического менеджмента структурирует мир университетской жизни.

Но если мы вынесем за скобки краткосрочные стажировки, поездки на конференции и прочие прелести академического туризма, то черно-белое деление на «академическую мобильность» и «эмиграцию ученых» начнет размываться. Различия между ними — суть различия между «разведчиком» и «шпионом» (если уехал на 5 лет преподавать в Европу — «мобильность», если не вернулся — «эмиграция»). Около трети выпускников шанинского факультета социологии ежегодно уезжают на программы PhD с нескрываемым намерением закрепиться в хорошем европейском / американском университете. Они готовы годами перепрыгивать с постдока на постдок, если это приближает их к заветной цели. Мобильность или эмиграция?

Нежелание возвращаться легко объяснимо. За последние 20 лет в России сформировались два типа университетских систем: патерналистские и карго-культистские. Патерналистские университеты отдают предпочтение «своим», тем, кто прошел все стадии боевого крещения в стенах родного вуза — от защиты диплома до получения кафедры. «Внешние» профессора приветствуются, но не допускаются к ресурсам. В карго-культистских университетах любой западный постдок имеет больше шансов на вертикальную мобильность, чем «свой» новоиспеченный научный кадр — его место в кадровом резерве. Однако и там, и там «возвращенцы» выглядят подозрительно. Это маргинальная страта. В одной системе им не могут простить того, что они уехали, в другой — того, что вернулись (университетская бюрократия состоит преимущественно из бывших ученых, которые точно знают: если вернулся, значит, ТАМ что-то не сложилось, что-то пошло не так, значит, вы неудачник).

В моей картине мира «эмиграция ученых» — несомненное благо. Никто не знает, что было бы с социологией, если бы не массовое переселение научных кадров из Европы в США в середине ХХ века. (Как бы цинично это ни прозвучало, личные жизненные трагедии ученых-эмигрантов обернулись благом для дисциплины в целом). Если бы не приход к власти Пиночета и не эмиграция двух чилийских биологов, социальные науки были бы иными — у нас бы сегодня не было теории аутопойезиса. Et cetera.

Эмиграция плохо различима в бюрократической оптике — она прочно маскируется под академическую мобильность. Не замечать ее оказывается трудно в тот момент, когда становятся отчетливо различимыми «интеллектуальные диаспоры» за рубежом, а также «институты поддержки», созданные специально для воспроизводства таких диаспор. Но это всего лишь гипотеза, которую, впрочем, при сохранении наметившихся тенденций скоро можно будет проверить эмпирически.