Цитата дня:
Как связаны мода и город?

Как связаны понятия мода и город? Об этом журналист Strelka Magazine поговорил с исследователем моды и дизайнером Людмилой Норсоян. ВОС публикует отрывок интервью.

Людмила Норсоян: «Умному человеку неловко признаться, что его волнуют тряпочки», Strelka Magazine 

— Если вернуться в XX век, в книги, советскую науку — почему моде не нашлось там места? Это идеологическое предубеждение, что мода — некий капиталистический феномен?

— Здесь разрыв между воображаемым, идеальным и реальным. Советское общество строилось на отрицании материального, на примате идеологического. Шутки шутками, но, условно говоря, советский человек по мере своего взросления был октябрёнком, пионером, комсомольцем, коммунистом либо сочувствующим коммунистической партии, голосующим. На всех этих этапах человеку внушалось, что вначале общество и идеология, потом личное, а материальная культура отрицалась c классовой точки зрения. Это вполне естественно — хотеть материальное. Человек — существо с хватательным рефлексом. Да и врождённое желание быть привлекательным тоже не сбросишь с парохода современности.

По-моему, у нас было около 200 миллионов человек в стране, и они не могли ходить голыми. Соответственно, прикрываясь фиговым листком идеологии, государство контролировало огромную статью экономики. В перерыве между двумя мировыми войнами крупнейшие, сильные государства держали под жесточайшим контролем индустрию моды и лёгкую промышленность: в Италии, Испании, Германии, Советском Союзе регламентировалось всё — вплоть до художественной составляющей коллекции. Определённый процент национального костюма был интегрирован в любую модную коллекцию, регулировалась длина юбок, наличие чулок, приличной косметики и всё прочее. То есть, с одной стороны, жёсткая экономика и идеология, с другой — жёсткая пропаганда. И, соответственно, люди, принадлежавшие к индустрии моды, составляли привилегированное рабство. С одной стороны, они занимались тем, что было угодно и нужно государству и обществу, с другой стороны, общество делало вид, что эти люди недостойны и не существуют. Профессия модели была двусмысленной не только в 1990-е годы, она была двусмысленной и в советское время и считалась едва ли не околокриминальной. Но при этом в стране существовали первоклассные дизайнеры, команды, конструкторские бюро, которые одевали правительство и элиту, но оставались безымянными.

— Но в Европе тоже долгое время о моде говорили через социологию и экономическую теорию, с ней работали структуралисты и постструктуралисты. Самостоятельным предметом для изучения она стала только к концу века. Значит, есть какое-то предубеждение к моде как к легитимному предмету в целом?

— Умному человеку, который называет себя интеллектуалом и интеллигентом, как-то неловко признаться, что его волнуют тряпочки. Всё гораздо проще. Умные люди редко говорят правду о себе лично, они стесняются. Им хочется быть духами, бесплотными, высокоинтеллектуальными, которые на горных вершинах только о вечном и прекрасном говорят и думают. Но, на самом деле, мы из мяса и костей, у нас есть физиология, у нас есть потребность быть нарядными, быть привлекательными.

— А связан интерес науки к моде с уровнем развитости индустрии в стране в принципе?

— Да. Эта связь самая прямая между последовательно развивающейся материальной буржуазной культурой и уважением к любой индустрии, в этом случае к модной индустрии, которая состоятельна идеологически и экономически. Соответственно, она становится предметом внимания Музея Виктории и Альберта. Вообще, я не знаю даже институций, кроме них и Метрополитен-музея, которые бы так внимательно, последовательно работали с модой во всех её проявлениях. А у нас ещё действуют последствия идеологические. Я всем рассказываю как анекдот, но это реальность: у меня есть категория друзей и подруг, которые в приличном обществе раньше стеснялись говорить, чем занимается их подруга Людочка (то есть я). Знакомство происходило так: «Это Олечка, медиевист. Это Машенька, конструктор. Это Ирочка, она доктор. А это Людочка». Лишь в последнее время я получила некую индульгенцию: «Это Людочка, она занимается образованием», не уточная, в какой области. А это взрослые, успешные люди, которые при этом втихую ходят по магазинам и названивают мне: «Людочка, а тут, как ты думаешь, это стоит купить?» То есть это ещё не изжито, потому что у нас была разрушена культура всего, в том числе и материальная культура, культура одевания.

— Давайте поближе рассмотрим постсоветский период: почему всё равно потребовалось ещё около двадцати лет, чтобы у нас начали активнее писать о моде, появился журнал «Теория моды», переводные книжки?

— В земледелии есть стратегия, когда поле, по-моему, три года эксплуатируется, затем ему дают отдохнуть под парами. Здесь ровно такая же история. Эта индустрия активно эксплуатировалась, потом сгорела, была разрушена и уничтожена, как и многое другое в нашей стране. И понадобилось некоторое время, чтобы всё отдохнуло, пришло в себя и начало возрождаться. Cначала в таком трагикомичном виде, когда мода стала прибежищем для людей, решающих свои психологические проблемы или проблемы социального лифта. Потом в моду пришли люди, которые всё-таки вопреки всем обстоятельствам начали создавать питательную почву для следующего поколения. При этом можно относиться так или сяк к их эстетике, идеологии, думать о них что угодно. Но появились отдельные энергичные личности, которые смогли найти более стандартное применение своим ресурсам. По сути, играли миссионерскую роль. А теперь идёт следующее поколение, в которое входят Аветисян, Рубчинский, Газинская. Новые молодые сердитые дизайнеры — назовём их так. Со времён конструктивизма, Шагала, Малевича и так далее нас воспринимают именно так — как сердитых бунтарей, которые своим бунтом могут принести новое нечто. И сейчас мы вновь переживаем этот период.